Илюша сразу все понял, что у Никиты неудача, провел ладонью по губам и приспустил серьезно веки.
– Ну, ну, ну… Ну, Никита, прости, прости… – и длинной рукой нежно коснулся его плеча, и завиноватился как-то… Илюша, когда бывал смущен, начинал как-то приборматывать, повторяя слова. – Но согласись, согласись… Согласись, слушай, грандиозный вечер, а? А, Никита? А спиртик, спиртик – тебе, тебе понравился?
– Ничего, нормально, – кисло сказал Никита и зевнул. – Проспим мы…
– Не проспим, не проспим, Никита, ты, ты… на кровать ляжешь? Я же знаю, знаю – ты любишь мягкое. Ты устал, устал… На кровати, хорошо?
И он зачем-то повернулся, согнул свою длинную шею, высунулся за окно и поглядел по сторонам.
А возле печи, в темноте, там, где должен был спать Никита, – за перегородкой, за занавеской – послышалось вдруг кряхтенье, потом стали грабать рукой по занавеске, откидывая ее, и показался старик. Он ни на кого не смотрел – смотрел перед собой, шел, редко и мелко переставляя ноги, вытянув руку, другой рукой еще придерживаясь за косяк. Был он страшен, черен, с лиловыми веками, весь зарос сивой щетиной, был еще брит по голове, и шишковатая голова тоже была в грязной, редкой щетине. Глаза у него провалились, лицо при каждом шаге кривилось, и видно было, что ему невмоготу перейти открытое пространство, не придерживаясь ни за что. Никита было встал поддержать его, но старик враждебно и твердо сказал:
– Сядь! Я сам… – и со стоном и кряхтеньем продолжал свой путь.
Наконец он умостился за столом, долго молчал, смотрел на лампу, тер щеки, потом спросил:
– Экспедиция?
– Экспедиция… – поторопился сказать Никита. – Геологи.
– Типятку дай! – помолчав, твердо приказал старик.
– Чего? – не понял Никита.
– Типятку! Типятку, я говорю, дай! – сердито повторил старик. – Вон в горке, я говорю, типяток!
– В какой горке? – краснея от напряжения понять, спросил Никита.
Илюша высунулся в окно, шумно курил, дул дымом, будто любовался природой.
– Вода кипяченая там в шкафчике за стеклом у него! – крикнула из кухни расслышавшая старуха.
– А! – облегченно сказал Никита и подал старику банку с желтоватой кипяченой водой.
Старик стал пить. Он сопел, глотал, дышал носом в банку, но не оторвался, пока не допил.
– Мать, а мать! – крикнул он, отдышавшись. – Самовар когда?
– Несу! – отозвалась старуха и действительно внесла шумящий самовар.
– Кружку мою! – приказал старик.
Старуха поставила перед ним большую эмалированную белую кружку.
– Налей! – сказал старик. – Постой! Мать, а иде у меня водка?
– Так ее и нету, днем-то сам всю выдул…
– А ты дай, дай! Водку дай, я говорю! – крикнул старик страдальчески.
Старуха сердито достала ему из горки бутылку.
– Гм… – Старик посмотрел водку на свет. – Гм! Мало. Не стану! Убери. Завтра допью.
И стал пить чай.
– Дедушка, а что у вас с ногами? – спросил, помолчав, Никита.
– Совсем заболел, – грустно, задумчиво сказал старик. – По колени ноги болят. Ступить нельзя. Ляжки ничего, не болят ляжки-то, а ниже колен…
– А что врачи говорят?
Старик ничего не ответил, усиленно и хмуро хлебнул чай.
– Какие врачи, – ласково сказала из другой комнаты старуха. – Врачи ему теперь ничего не поделают. Восемьдесят ведь первый ему… – Она вышла на свет, села на лавку сбоку старика и весело улыбнулась. – Совсем помирает старый-то мой… Да и то – пожил! Восемьдесят годов.
– Чаю мне еще! – буркнул старик. – Табак-то у меня иде? – спросил он, проследив, как ему наливали чай.
– Какой тебе еще табак! – живо возразила старуха. – И не думай, не дам!
Старик наклонил голову, некоторое время молча смотрел на клеенку, потом взялся за кружку.
– Горе одно с этим табаком, – сказала старуха. – Как закурит, так и почнет кашлять, спать не дает… И так спит плохо. Кричит больно во сне, сны ему снятся… – Старуха усмехнулась. – Влазит в него ночью. Вот он и орет.
Старик допил вторую кружку, посидел, подумал.
– Время сколько? – спросил он, ни на кого не глядя.
– Одиннадцать, – сказал Никита.
– Спать пойду, пусти! – сказал старик старухе.
– Дойдешь сам-то?
– Дойду, пусти!
Он мучительно встал, постоял немного, перебирая напряженными пальцами по столу, будто собираясь с духом, потом, вытянув вперед руку, осторожно стал переходить избу. Дошел до притолоки, торопливо оперся, постоял там и начал, держась за печь, двигаться к лежанке. Потом долго взбирался на печь, кряхтел, охал, наконец лег и затих.
Старуха убрала со стола, зевая, ушла к себе, и там у нее долго скрипела кровать. Илюша постлал себе какие-то дождевики и вытертые полушубки на широкой лавке под окном, положил в голову телогрейку. Никита как бы видел и не видел ничего, судорожно зевал, торопливо накуривался перед сном. Он соображал, зачем это Илюша лег возле окна, зачем не закрывает окно, и его такая особенная, хищная какая-то улыбка и нетерпение, и он сам где-то не здесь, в избе, а далеко – но и думать об этом уже невмоготу было, мысли мешались. Он быстро докурил, сплюнул в окно, посмотрел – все было видно, все избы, и озеро, и туман на берегу, тонкая пелена, а Илюша тем временем уже лег, закрыл глаза, тихо дышал…
Никита пошел к себе за стенку, нащупал в темноте кровать, повалился, сразу услышал, как дурно пахнут подушка и одеяло, успел только подсунуть ладонь под щеку, и сразу поплыло перед ним болото, закачалась топь, потянулась деревянная тропа, а по сторонам грозно и загадочно раздавалось «Уыыыыыыыпппп!..» Он еще не понимал, почему болото и куда он идет, а сам уже жадно спал.
Проснулся он от крика.
– А-а-а! О-о-о! – кричал на печке старик.
«Что это? Почему я во тьме? А, старик!» – вспомнил Никита и тут же услышал тихие голоса за перегородкой, скрип лавки, даже в стену избы стукало что-то.
– Да лезь же ты! – напряженно шептал Илюша. – Кому говорят, ну! Скорей… Ух, черт, тя-жел-ая!
– Обожди, обожди… – шептала она. – Руки пусти, слышь! Пусти, больно! Да влезу я, влезу! Там вон старик орет, может, помирает…
– Не помрет… Давай, давай!
– Да больно же! Офонарел ты? Руку пусти – коленку поставлю. А друг твой спит?
– Спит, спит… Давай… Тихо! Вот так…
– А-а-а! О-о-о! Пусти! Пусти – твою мать! – заорал, задыхаясь, на печи старик.
У Никиты стало холодно в животе, сердце колотилось, но и сон душил его, навивался. «Сволочь! – думал Никита, засыпая. – Плевать! Счастливый… Победитель! Не в этом главное». И он стал думать что-то очень хорошее про себя, как он кого-нибудь встретит, и тогда будет не то что здесь, а это так – бодяга, а не любовь, сука этот Илюшка, подонок! И он уже ничего не слыхал больше.
