— А это Шварцвальдихи хозяйство.
С конюхом Лабрюйер говорил по-русски, и тот отвечал, не боясь, что служители-немцы подслушают и донесут в дирекцию.
— Она не боится, что они простудятся?
Голуби в клетках были диковинные — с преогромными причудливыми наростами вокруг клювов. Надо полагать, птицы были искусственно выведены и потому — капризны и склонны к хворобам.
— А черт ли их разберет… По-моему, им так даже лучше, чем в конюшне. Там вонь, воздух спертый. А тут вроде ничего.
— А лошадей выводят на свежий воздух?
— Лошадок гуляем… Да и купаем во дворе в хорошую погоду.
Лабрюйер поднял голову.
Справа была высоченная стена доходного дома. За окнами висели мешочки с продуктами. Знакомая картина небогатого житья…
— Покажи-ка ты мне эту Марту Гессе, — сказал Лабрюйер.
— А ее сейчас, поди, нет. У нее дочка тут рядом живет, она у дочки, за внуками смотрит. Она с утра обыкновенно приходила, собак обиходит, на репетиции поработает — и к дочке.
— То есть кормила, выгуливала, запирала в загородке — и к дочке?
— Да, так и выходило. Потом перед представлением приходила часа за полтора, потом собак с манежа принимала, опять выгуливала, ужином кормила.
— А что за полтора часа до представления с ними делала?
— Да выгуливала же, следила, чтобы все опростались. А то если на представлении — стыдоба.
Лабрюйер достал блокнот и записал собачий график.
— Так выходит, что они днем, часов примерно пять, были без всякого присмотра?
— Ну, как — без присмотра? Все время же кто-то на конюшне крутится или в шорной сидит. Из шорной загородку видно.
— Так уж все время?..
— А черт его знает… — Орлов поскреб в затылке.
— Чужие на конюшню часто заглядывают?
— Бывает, в антракте господа с детишками приходят, лошадок морковкой покормить. Это позволяется.
— Взять в аренду детишек несложно…
Ситуация никак не прояснялась. В течение пяти дневных часов собак могли отравить свои. В антракте — могли подбросить отраву в загородку чужие. То есть следовало внимательно изучить окружение мадмуазель Мари. Может, не отвергнутый поклонник, как намекала Шварцвальдиха, а чья-то жена, недовольная мужниным интересом к посторонней особе.
И тут Лабрюйер чуть не хлопнул себя по лбу.
Чужие приходили на конюшню в антракте — а когда погибли собаки? Следовало узнать точное время.
Орлов, понятно, часов при себе не имел. Но сказал — было замечено, что подыхают, когда шел номер фокусников Бальдини.
Пошли к форгангу, где обычно висело авизо — расписание номеров, причем не со словами, а с картинками, на случай, если приедут артисты из какой-нибудь Индии или даже из Китая. Высшая школа верховой езды изображалась огурцом на четырех подпорках, с кое-как приделанной лошадиной головой, номер жонглера Борро — пятью кружочками. Номеру Бальдини соответствовал корявый череп. Орлов объяснил — Бальдини вызывает из сундука привидение в белом саване и с черепом.
— Бррр! — сказал Лабрюйер.
Остановили несколько человек и разобрались — собаки начали помирать в середине первого отделения. То есть никто чужой собственной персоной их отравить не мог. А вот если чужой подкупил кого-то из служителей — другое дело.
Лабрюйер и не подозревал, что дело о гибели шести собачек окажется таким сложным.
Так ничего толком и не выяснив, он пошел искать мадмуазель Мари. Но ее в цирке не было — что ей там делать, если репетировать не с кем?
В дирекции Лабрюйеру сказали — мадмуазель Мари здешняя жительница, ее включили в программу из сострадания, а адрес — вот он, адрес, улица Ключевая, дом шестой, вход со двора.
Тогда Лабрюйер телефонировал в Полицейское управление Линдеру и попросил прислать служителя за собачьим трупом, труп же взять у фрау Бауэр.
Время было уже обеденное, и Лабрюйер решил вернуться в свое ателье, убедиться, что эмансипэ Каролина ничего не натворила. А пообедать можно и напротив, отчего бы нет, он может это себе позволить, черт возьми, он должен это себе позволить, пусть вся Рига видит — дела у него идут превосходно! И он свой человек во «Франкфурте-на-Майне»!
Каролина обслуживала почтенное семейство — папеньку, маменьку, бабиньку, тетеньку и пятерых младенцев. Всех их нужно было красиво разместить на фоне швейцарского пейзажа. Когда это удалось, оказалось, что младенцы снимаются впервые. Магниевая вспышка привела одних в ужас, других в восторг, композиция рассыпалась. Лабрюйер заглянул в самую неподходящую минуту — старшие никак не могли унять малышей.
— Что тут у вас за бешеный дом? — шепотом спросил он Каролину. — И успели ли вы сделать цирковые фотокарточки?
— Сделаю вечером, — пообещала Каролина. — На сегодня записаны еще клиенты.
— Портрет госпожи Красницкой? В медальоне?
— Тоже вечером.
— У нас неприятность. Ваши соседки заметили, что вы по ночам где-то пропадаете.
— Вот дурные курицы!
— Им высокая нравственность не позволяет жить под одной крышей с вами…
— Клянусь вам, душка, что в последние десять лет ни один мужчина даже не посмел на меня посягнуть…
— Тише…
Лабрюйер даже вообразить не мог того отчаянного мужчину, который соблазнился бы Каролиниными прелестями и пошел в атаку.
— Я сниму другое жилье, у меня есть на примете…
— Хорошо, — с тем Лабрюйер и сбежал.
Он еще не освоился с повадками зажиточного человека и не был уверен, что костюм, в котором он ходил в цирк, годится для обеда во «Франкфурте-на-Майне». Но идти домой и переодеваться он совершенно не желал. Обедать в ином месте тоже не желал…
Видеть Иоанну д’Арк, опять же, не желал…
Но когда он увидел ее в обеденном зале, с тем же привлекательным мужчиной, он сел так, чтобы ее профиль был в поле зрения. Без всякой цели, само получилось. Отчего бы и не полюбоваться красивой мошенницей? Возможно, напоследок — Лабрюйер собирался передать портрет в Полицейское управление.
Она сидела, наклонившись вперед, темные кудри были подобраны, изумительная линия шеи и подбородка, как показалось Лабрюйеру, была обведена серебряным карандашом и светилась.
Кельнер дважды осведомился, что господину угодно заказать, и тогда только Лабрюйер опомнился.
Он взял полный обед с графинчиком красного вина. При этом Лабрюйер еще не был голоден. Опять же — само получилось!
В дюжине шагов от него госпожа Красницкая склоняла нездешний профиль над фарфоровой тарелкой — местной работы, кузнецовского завода. Он не отводил глаз — при этом не имел в голове ни единой мысли, просто уставился, как баран на новые ворота.
