— Отчего же прибыл в Либаву под одним именем, а тут объявился под другим?
— А черт его душу ведает. Может, барыньку свою от мужа увез и они прячутся. Кстати, что это за бедняжка была с тобой? — спросил Янтовский.
— Родственница моей квартирной хозяйки. Боюсь, что она имеет на меня виды, — усмехнулся Лабрюйер. Он был не прочь пошутить на пикантно-комическую тему.
— Вижу, что ты живым не дашься. Этой девице, чтобы выйти замуж, требуется немалое приданое.
— А знаешь, ведь оно у нее имеется, это приданое! — Лабрюйер вдруг осознал: да ведь если Ирма — сестра ее мужа, то и у нее наверняка есть недвижимость! А живет она в семье брата потому, что так приличнее, нехорошо девице из почтенной фамилии жить одной.
— И хорошее?
— Для Риги, думаю, порядочное. У ее брата три доходных дома. Возможно, один на самом деле принадлежит ей, а брат только управляет. Ты хочешь это узнать?
— Такие невесты, Гроссмайстер, на дороге не валяются. Узнай, сделай милость. Она ведь не страшна, как смертный грех. Если ее обтесать… да, с девицами случаются дивные превращения, нужно только знать, как их обтесать!
— Слушай, я ведь к тебе по делу. Нужно узнать про двух красавчиков, которые почтили наше захолустье своим присутствием…
Объяснив Янтовскому, что речь идет о цирковых борцах, Лабрюйер заглянул к буфетчику Вольфу, уговорился насчет столика и поехал в цирк, чтобы забрать фрау Берту в ресторан сразу после ее выступления.
Фрау Берта обрадовалась чрезвычайно.
— Меня Менцендорф звал, я отказала. А вам — как откажешь?
Лабрюйер понял, что господин Менцендорф сделал из цирка свои охотничьи угодья и ухаживает за всеми артистками поочередно.
Пришлось ждать в фойе, пока артистка после выступления приведет себя в порядок. Оказалось, ей для этого нужен чуть ли не час. К ресторану ехали путем, который орман назвал кратчайшим, — по улице Паулуччи, потом свернули на Александровскую. Лабрюйер рассердился — формально путь был кратчайшим, но пролетка шла бы вдоль четной стороны Александровской, а нужна нечетная, возле «Франкфурта-на-Майне» пришлось бы разворачиваться, а это опасно, когда к ресторану подлетают автомобили с бешеными шоферами. Надо было сворачивать на Дерптскую, объяснял он, потом свернуть налево, по Гертрудинской — до перекрестка с Александровской, а там уже не полный разворот, а всего лишь поворот.
Орман поклялся, что седоки даже не заметят разворота — столь стремительно и с полной безопасностью он выполнит этот маневр.
Лабрюйер, как полагается, сидел справа от дамы — чтобы первым выйти из пролетки и протянуть ей руку. Как он и предполагал, по Александровской носились автомобили, тащились трамваи, а прохожих на тротуарах не было — те рижане, что вечером совершали променад, желая нагулять хороший сон, уже разошлись по домам. И только одна дама стояла поблизости от «Рижской типографии господина Лабрюйера». Не шла куда-то, а именно стояла. И не пережидала, пока улица освободится, — перекресток, где следовало переходить на другую сторону, был по крайней мере в полусотне шагов.
Если женщина в такое время стоит на улице, да еще под фонарем, то о ее репутации можно не спрашивать. Лабрюйеру это не понравилось, он не желал, чтобы такие дамы околачивались возле его заведения, нужно было хотя бы кулак мерзавке показать. Он, проезжая, повернулся, и тут совпало: он увидел лицо дамы, а орман чуть придержал лошадь.
Это была русская красавица. Глядя на окна гостиницы, она сигналила — быстро водила рукой перед лицом, строила из пальцев фигуры.
Решение Лабрюйер принял быстро — соскочить и задержать!
Но еще быстрее принял решение орман. Он своим особым орманским чутьем понял, когда нужно хлестнуть лошадь, выехать на перекресток и развернуться, чтобы попасть в прореху между несущимися автомобилями, под самым носом у трамвая. Лабрюйер, едва приподняв зад, шлепнулся обратно на сиденье.
Но на него напал азарт — как в молодые годы, когда агент Гроссмайстер, весивший тогда на тридцать фунтов меньше, отважно скакал за злоумышленниками по крышам сараев. Лабрюйер соскочил наземь прямо посреди перекрестка, чуть не угодил под автомобиль, перебежал на нечетную сторону улицы — это оказалось безопаснее, потом сломя голову кинулся на четную, да еще наискосок, чтобы выбежать к своему фотографическому заведению. Оказавшись посреди улицы, он был вынужден пропустить две пролетки, а когда подбежал к своей витрине, то никакой русской красавицы там уже не было.
Он завертелся, пытаясь сообразить, пошла она в сторону Александро-Невской церкви или в сторону Матвеевского рынка. Опять перебежал к «Франкфурту-на-Майне», чтобы с нечетной стороны улицы посмотреть, кто и куда идет по четной. Возле церкви были два женских силуэта — но вроде бы не те. Лабрюйер добежал до угла Александровской и Романовской, убедился — точно не те. Значит, русская красавица пошла к Матвеевскому рынку — если пошла, если ее не ждал за углом, на Гертрудинской, экипаж или даже автомобиль.
Лабрюйер быстрым шагом двинулся в сторону рынка.
На углу Гертрудинской и Александровской, стоя возле знаменитого «идеального дома» — Бюгнерхофа, где имелись все мыслимые и немыслимые удобства, включая лифт и телефоны в каждой квартире, Лабрюйер окинул взглядом сперва Гертрудинскую, вплоть до церкви (она была безупречно пуста), потом ту же Гертрудинскую, уходящую в сторону Дерптской (там вроде никаких дам не наблюдалось). Тогда он опять перебежал на четную сторону — чтобы, на случай, если русская красавица идет по нечетной, увидеть ее издали. Так оно и было. Лабрюйер пошел следом.
Давно уже он ни за кем не гонялся.
Хорошенькая воровка Лореляй называла его полицейским псом и ищейкой. Он не возражал — как иначе взять того, кто взял след и несется, почти не размышляя? С Лореляй было полное взаимопонимание: он — охотник, она — добыча, и оба соблюдали особые правила игры: если бы Лабрюйер прихватил Лореляй на горячем, сидеть бы ей за решеткой, но когда «горячим» вроде не пахло, он ее отпускал — до следующей погони. Лореляй могла изругать его последними словами — и при этом он ей был симпатичен, чего она даже не скрывала. Их последняя встреча возле «Франкфурта-на-Майне» была живым тому доказательством.
Русская красавица шла не слишком быстро — дамы и не должны бегать, как играющие в салочки гимназистки. Лабрюйер все более приближался к ней. На углу Александровской и Рыцарской она свернула налево и пошла в сторону больницы. Лабрюйер, уже соблюдая осторожность, — за ней.
Дойдя до угла Рыцарской и Церковной, русская красавица опять свернула налево и, пройдя десятка два шагов, остановилась у парадного, но входить не стала, а покрутила ручку дверного звонка. Лабрюйер понял — ей нужна калитка, устроенная в подъезде. Сам подъезд на ночь закрывался воротами, а в воротах была эта самая калитка, и русская красавица, надо полагать, жила во дворе — или же по непонятной причине хотела попасть в свою квартиру через черный ход, ведущий со двора.
