Что такого важного могла сказать Лабрюйеру госпожа Ливанова, что такого важного мог сказать он ей, если ради этого их следовало убить, пока не договорились?
Размышляя, Лабрюйер дошел до цирка, заглянул в дирекцию, потолковал с девицей, ждущей, пока господин директор освободится. Девица научила его, где взять старые афиши — те, на которых еще была мадмуазель Мари с собачками. Рулоны афиш стояли в помещении кассы, и Лабрюйер за десять копеек приобрел то, что ему требовалось. Оставалось только аккуратно вырезать портреты.
Придя в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера», он кивнул сидевшему в салоне Яну и направился в лабораторию.
— Господин Гроссмайстер, — обратился к нему Ян. — Вы Пичу никуда с утра не посылали?
— Нет, зачем? С утра он должен быть в школе. Мы ведь так условились — с утра он учится, потом поступает в мое распоряжение, вечером готовит домашние задания.
— Он ушел из дома очень рано, никто даже не слышал. Мать думает — это вы его куда-то послали. Я с ней спорить не стал, — Ян улыбнулся.
— Он взял с собой все свои школьные тетрадки, пенал, книжки?
Это добро дети носили в ремешках — два ремешка с пряжками, соединенные ручкой, были очень удобны для любого количества книг.
— Нет, все осталось на полочке. Он, наверно, собирался вернуться.
— Он обычный мальчишка. Значит, всюду сует нос и придумывает себе всякие приключения, — сказал Лабрюйер. — Может быть, он у деда Андрея? Они подружились.
— У бывшего городового?
— Да. Где фрейлен Каролина?
— В лаборатории. Запретила мешать.
— Ну, раз запретила, ты сиди тут, жди клиентов, а я дойду до Андрея.
Бывший городовой и еще несколько местных жителей стояли у сарая. Это был хороший сарай, сколоченный из крепких досок, с надежной дверью.
— Что тут у вас случилось, Андрей Иванович? — спросил Лабрюйер.
— Воровство случилось. Вон Авотинь запер свои велосипеды на зиму. Он зимой ездить не любит. Так-то они с братом на рыбалку ездят. Пришел братец, говорит — дай на два дня велосипеды, нам нужно в Торенсберг и в Солитюд съездить. Авотинь открывает сарай — велосипедов нет. И так ловко увели! Замок не тронули, а петли вытащили. Вот, глядите, даже не слишком дверь расковыряли.
— Я из фотографии позвоню в полицию, — пообещал Лабрюйер. — Пришлют агента. А пока помогите им закрыть сарай понадежнее. Пича не появлялся?
— Нет, не появлялся. Так ему же сейчас положено в школе штаны просиживать.
— Ну, значит, потом придет.
Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Оттуда он телефонировал Линдеру.
— За госпожой Ливановой будет присмотрено, — сказал тот. — Я тут сижу, жду своего Пинкертона, вот-вот должен подойти, список врачей для него готовлю. И, представляешь, пишу — а сам то и дело немую азбуку вспоминаю. Полезная ведь штука!
— Поступай в женскую гимназию, — посоветовал Лабрюйер. — Еще и не тому научат…
Он вышел в салон — и буквально в ту же минуту вошла фрау Берта.
— Я места себе не находила от беспокойства! — не здороваясь, сказала она. — Я думала, вы утром приедете ко мне в гостиницу, или придете в цирк, или иначе дадите о себе знать! А вы?.. Нельзя же так, нельзя, слышите — нельзя! Вы должны были хотя бы записочку мне оставить: все в порядке, я жив и здоров… Вы даже этого не сделали! Мой Бог, как же я вас ненавижу!
С таким странным признанием артистка бросилась Лабрюйеру на грудь, прижалась и обхватила его тонкими сильными руками. Хватка у нее была — впору иному борцу, острые пальцы впились в мужскую спину; казалось, они продырявили плотную тужурку.
Лабрюйер знал о мужской анатомии все то, что знает обычный мужчина, и думал, что больше знать должен только врач, который лечит геморрой или известные хвори, которые можно подцепить от павших созданий. В самом деле, ничего сложного, все на виду. Но фрау Берта, очевидно, смыслила в этом деле поболее бывшего инспектора Сыскной полиции.
Аромат ее духов, в котором под запахом персидской сирени крылись еще какие-то, необъяснимые, дурманящие, и пальцы на спине, знающие некие тайные точки, и прерывистое дыхание, и волнение затянутой в корсет груди, то приникающей к мужскому телу, то словно опадающей… и запрокинутая голова… и полуоткрытые губы… и все это — посреди салона, у всех на виду!..
Ян, в свои восемнадцать имеющий только отвагу взяться за девичью ручку, а такие сценки видевший разве что в кинематографе, смотрел на Лабрюйера и фрау Берту с огромным удивлением. Смотрел как зачарованный.
А Каролина, выглянувшая из лаборатории, решительно пошла к парочке, но на полпути остановилась, поднесла руку ко лбу, покачнулась, ухватилась на спинку стула и медленно опустилась на пол.
— Фрейлен Каролина! — закричал Ян, бросаясь к ней. — Фрейлен Каролина, что с вами?
Морок, навалившийся на Лабрюйера, отхлынул. Фрау Берта шарахнулась, только что не отскочила.
— Господин Гроссмайстер! — звал перепуганный Ян. — Ей плохо!
Лабрюйер опустился на корточки как раз в тот миг, когда Каролина открыла глаза.
— Что с вами? — спросил он. — Дайте я вас подниму…
— Уберите руки… — слабым голоском приказала Каролина. — Не смейте меня трогать… Я, кажется, беременна…
Глава четырнадцатая
Если бы с потолка салона посыпались живые лягушки, а чучело рогатой козы, возле которого вчера фотографировали детишек, громко замемекало и полезло бодаться, Лабрюйер меньше бы удивился.
Но нужно было действовать. Нужно было усаживать Каролину в кресло, бежать за водой, отворять двери, чтобы впустить холодный воздух, потом бежать в лабораторию — там у Каролины была сумочка, а в сумочке — какие-то чудодейственные капли. При этом Каролина громко возмущалась тем, что с ней обходятся, как с кисейной барышней, проповедовала равноправие, но встать на ноги не могла — у нее кружилась голова.
Фрау Берта минуты три любовалась на этот бедлам, потом исчезла.
Ян привел матушку, она прогнала сына и Лабрюйера, взяла власть в свои руки. Ехидства и норова супруге дворника было не занимать, так что спорить с ней не стали.
Лабрюйер, хотя и ругался с Каролиной, в глубине души принял ее со всеми ее нелепостями и затеями. Сейчас он сильно забеспокоился — Каролина все еще жила на четвертом этаже, поднималась туда по довольно крутой лестнице, а когда обнаружится ее беременность во всей красе — соседки перестанут с ней здороваться, и помощи от них не жди. Нужно было срочно переселять фотографессу в дом фрау Вальдорф. Там Лабрюйер каждое утро и каждый вечер заглядывал бы к ней; еще он мог уговориться с горничной фрау Вальдорф и с ее кухаркой, платить им, чтобы присматривали за Каролиной. Конечно, этаж, где освобождалась квартирка, — пятый, но лестница не такая крутая, на каждой площадке — сиденье в углу, чтобы перевести дух, и еще одна замечательная особенность: клозет прямо в квартире, а не один на всех между этажами.
