— Другого выхода не было, — сказал Хорь. — Я из конспирации ехал из Питера через Двинск, чтобы сесть в московский поезд, и там мне за хвост что-то уцепилось, не пойми что. Я сумел замести след, раздобыть это бабье имущество и телефонировать начальству. Там одобрили и велели быть бабой. Прислали с курьером бабьи документы — и…
Он просвистел армейский сигнал «к атаке».
— Могли бы и предупредить…
— Вы бы вели себя со мной как с мужчиной. Разве нет? Знаю, знаю, как вы стали Лабрюйером. Но меня предупредили, что актерских способностей почитай что не имеете. Художественный образ сотворить не в состоянии.
Нетрудно было догадаться, от кого исходят такие сведения.
— А я могу. Этот образ я вылепил сам с натуры — у меня сестрица совсем умом тронулась, пошла в типографские наборщики, ну, я насмотрелся на ее дурь. Матушка чуть в обморок не шлепнулась, когда наша дура косу остригла и мужские башмаки обула. Потому-то я решил изобразить эмансипэ — во-первых, знал, что это за зверь, а во— вторых, если бы я попытался сыграть обычную даму, меня бы сразу раскусили. Хотя я неплохой актер, а не справился бы.
— Домашним театром баловались?
— Как же без этого! Я однажды даже безумную Офелию в капустнике играл! — похвастался Хорь.
— В чем?
Сидя в Риге, Лабрюйер не знал о забавной затее столичных актеров. А они во время церковных постов, когда спектакли давали главным образом немецкие труппы, развлекались потихоньку тем, что собирались за самым что ни на есть праведным столом с постными капустными пирогами и играли сценки, позволяя себе то, что на сцену выносить явно не стоило. Зрителями сперва были мужья с женами и братцы с сестрицами, но потом стали устраивать капустники и для избранной публики. Артисты валяли дурака — огромный трагик с двухведерным пузом изображал Джульетту и пищал трогательным голоском, «благородный отец», седовласый и иссушенный временем, изображал Ромео, в сцены их классических пьес вставлялись реплики на политические темы, переделывались водевильные куплеты, а костюмы мастерились на скорую руку чуть ли не из оконных занавесок.
— Потом объясню. Так для чего же вы ворвались? — спросил Хорь.
— Черт бы вас побрал! — начал Лабрюйер. — У меня там внизу сидит агент Янтовский, из полиции. Кажется, мы с ним одного из австрийцев раскрыли, но «Атлета», «Щеголя» или «Дюнуа» — не знаю. И этим австрийцем придется заняться немедленно.
Он коротко пересказал, как Янтовский обнаружил в номере Красницкого капитана Адамсона.
— Погодите, я штаны надену, — сказал Хорь. — Это действительно опасно… Его могли чем-то опоить, чтобы взять из портфеля чертежи и переснять на маленькую камеру.
— Да и я надену наконец штаны. Да и фонарик возьму. Буду ждать вас на лестнице, — с тем Лабрюйер и выскочил из квартирки.
Все, все получило вдруг объяснение! И прокуренный голос эмансипэ, и огненные взгляды, которые она порой бросала на дам, и ее странное желание быть в обществе красивых женщин…
Лабрюйер, злой, как целая преисподняя чертей, сбежал по лестнице и ворвался в свое жилище.
— Пан Янтовский, как нам незаметно проникнуть в тот коридор? — прямо спросил он. — Через ресторан — только в самом крайнем случае. Если нам там заметят — пиши пропало.
— Ты что, забыл? Там есть лестница в углу, по которой ходят горничные…
— Точно!
На ней и засели тогда, много лет назад, когда изобличали графа Рокетти де ла Рокка — вот тот как раз был настоящим шулером, картежным академиком. Сам господин Кошко жался к стенке на этой узкой лестнице — ему непременно нужно было лично изловить мнимого графа.
«Франкфурт-на-Майне», как всякое приличное заведение, имел черный ход со двора, который вел на кухню и в кладовые, если пройти подальше — на лестницу для прислуги. Беда была в том, что въезжать и входить во двор следовало со стороны Гертрудинской, а там ворота на ночь уж точно запирались. Янтовский знал, как проникнуть во двор со стороны Церковной улицы, но сомневался, что нужные для этого двери будут открыты. Лабрюйер сообразил, что наверняка можно пробраться к черному ходу со стороны Романовской. Вчетвером побежали к Романовской, причем первыми неслись Янтовский и Хорь, оба тонкие и легконогие. Лабрюйер пыхтел замыкающим — бег не входил в список его любимых занятий.
Пришлось лезть через забор. Забор оказался хилый, когда на него взобрался Барсук — он опасно покосился и медленно стал клониться к земле.
Во дворе гостиницы обнаружили, что ворота были приоткрыты…
— Это странно, — сказал Лабрюйер. — Кому и зачем это понадобилось?
— Кто-то что-то вытаскивал на Гертрудинскую, потому и вынул засов. А вставить его снаружи невозможно, — сообразил Барсук.
— Это был один человек. Или два. Того, кто бы задвинул засов, с ними не было, — продолжил мысль Хорь.
— Он или они… в общем, кто-то собирался вернуться и задвинуть засов! — догадался Лабрюйер.
— Пошли. Мы время зря тратим, панове, — напомнил Янтовский.
Они пробрались в коридор на цыпочках, чтобы не разбудить дежурную горничную.
— Вон там — номер семейства Красницких, — показал Янтовский.
— Пустите-ка… — Хорь бесшумно подошел к двери, прислушался, нажал на ручку и хмыкнул.
— Давай-ка ты, Барсук, — попросил он.
Оказалось, что огромные ручищи Барсука очень ловко управляются с отмычками.
Хорь вошел в номер, сделав всем знак: молчать!
Вернулся он сразу.
— Ни хозяев, ни Адамсона там нет. Леопард, вы ведь таскаете с собой фонарик?
— Держите, Хорь.
— Благодарю…
Когда первую комнату номера осветили, то обнаружили за креслом вещь, которой там быть никак не полагалось.
— Плохо дело, — сказал Янтовский. — Что бы мне туда раньше заглянуть?
— Я болван, я должен был раньше догадаться… — бормотал Лабрюйер.
— Так вот кого вытащили через ворота… — прошептал Хорь. — Ну что, в погоню?
— Времени прошло немного, мы можем их догнать, — согласился Барсук.
Вещь эта была — офицерская фуражка Адамсона. Трудно с чем-то спутать эмблему инженерных войск — перекрещенные серебряные кирку и лопату.
Глава восемнадцатая
Ночные рижские улицы обычно тихи и пустынны. Не каждый день случается стрельба и выглядывают в окна перепуганные горожане. После десяти вечера можно прошагать полверсты по той же Церковной или Школьной — и ни живой души не встретишь.
Непонятно было — в какую сторону бежать. Поэтому пошли быстрым шагом вокруг Гертрудинской церкви, вглядываясь в отходящие от небольшой площади улицы.
— Зачем им понадобилось его убивать? — спросил Барсук. — Это же глупость.
