Хорь опоздал на пять минут, но извиняться не стал.
— Идите первый к той лестнице, я за вами, — приказал он.
Лабрюйер и пошел — вплотную к стене, быстрой легкой поступью, почти пробежкой. В пространство, образованное ступеньками и дверью, он не сошел и не соскочил, а как бы стек и сразу уселся поудобнее. У Хоря это так ловко не получилось, и Лабрюйер быстро подхватил его, чтобы начальство не вмазалось лбом в дверь.
— Погребок еще открыт, там студенты бузят, — сказал Лабрюйер. — Слышите? И его не закроют, пока эта бесноватая публика не уберется. Выпивают-то они немало.
— Дверь вовнутрь открывается?
— Да, и вы ее чуть лбом не отворили.
— Тогда — ничего.
Хорь, видать, тоже был упрям.
Теперь, находясь примерно посреди квартала, Лабрюйер мог окинуть его взглядом. На Парковой стояли четыре автомобиля, из них два — заведомо черных.
— Вы ничего не хотите рассказать? — вдруг спросил Хорь.
— О чем?
— О своих визитах в цирк. Тогда, когда вы туда повадились, мы еще не поняли, что такое фрау Вальдорф и борцы. А вы туда ходили, как на службу.
— Значит, за мной следили и знали, что я пошел в цирк? — сердито спросил Лабрюйер.
— Пришлось. Мы не знали, можем ли на вас положиться, Леопард, — сказал Хорь. — Вас нам… Ну да ладно. Вы ведь могли поверить фрау Шварцвальд и сказать ей лишнее. Один раз удалось отогнать от вас эту даму моей беременностью, но в другой раз было бы сложнее — пожалуй, пришлось изобразить бы преждевременные роды. Так что извините — когда имеешь дело с хитрой тварью, лучше перестраховаться.
— Меня вам навязали. Требовался рижанин, который хорошо знает город и горожан. Время, наверно, поджимало — ничего получше не нашлось, — язвительно ответил Лабрюйер. — Ну так это вы уж извините!
— Обменялись любезностями, — заметил Хорь. После чего они оба молча таращились на цирковые ворота.
— Это не имело отношения к вашим делам, — наконец сказал Лабрюйер. — Просто я помог найти отравителя цирковых собачек. Вот и все. Соскучился по своему проклятому ремеслу, понимаете?
— Понимаю. А фрау Шварцвальд оказалась очень понятливой особой.
— Она что-то от меня узнала? Я разболтал государственные тайны?
— Хотел бы я сам знать, что эта публика от вас узнала. Уж если за вами следили — то могли до чего-то докопаться.
— Не могли. Поскольку я был для вас живой вывеской, только что не из жести склепанной, и сам ничего не знал, то они могли ходить за мной хоть до второго пришествия.
— Это вы сейчас так говорите.
— Вы запутались и пытаетесь понять, что делали не так, господин Хорь. И, конечно, ищете виновных, — жестко сказал Лабрюйер. — В ваши годы такое случается.
Хорь не стал возражать — похоже, очень удивился суровому отпору.
И опять они молча смотрели на ворота, а время меж тем шло и шло, а студенты за дверью пели совсем уж дурными голосами знаменитый и пресловутый «Gaudeamus igitur».
Вдруг Хорь стал тихонько подпевать:
Виват университет,
Общий наш учитель,
Совершенный чистый свет,
Прошлых нам веков завет,
Будущих хранитель!
Ура вам всем, голубушки,
Красные девицы!
Хвала и вам, молодушки,
Добрые вы матушки,
Умницы, не львицы!
Проклят будь космополит,
Недоносок жалкий,
Кто всё русское бранит,
О заморском лишь твердит,
Тот невежа жалкий!
— Странный какой-то перевод, — удивился Лабрюйер. — По-латыни так уж точно не пели.
— Я его в песеннике для кадет и юнкеров отыскал. Нельзя было пройти мимо такого курьеза, — ответил Хорь. — Однако… Однако и такое необходимо. Не всем же изъясняться по-латыни.
Он так это произнес, как будто Лабрюйер говорил исключительно на этом древнем наречии, за что заслуживал по меньшей мере десяти лет Нерчинской каторги.
Спорить с Хорем было бы смешно.
Наконец дверь заскрипела. Хорь и Лабрюйер чуть ли не прыжком вылетели из своего укрытия. Студенты, всему миру показывая свое братство, в обнимку протискивались из кабачка на улицу, долго выстраивались и колонну и, поддерживая друг дружку, удалились в сторону Мариинской улицы. Шуму они подняли — как целый полк янычар турецкого султана.
Дверь затворилась.
— Сейчас Фриц и Грета наведут там порядок и тоже уйдут, — сказал Лабрюйер.
— Вы выбрали самое лучшее место для засады.
— Другие — хуже. А страховать от пьяных студентов даже страховое общество «Россия» не возьмется.
Ясно было, что лучше с Хорем вообще не разговаривать — обязательно получится совершенно сейчас не нужная стычка.
Они стояли вплотную к стене, по обе стороны лестницы — ни дать ни взять, два атланта, подпирающие карниз над дверью в модном нынче архитектурном стиле. Только атлантов скромные рижские ваятели старались изобразить голыми по пояс, не более, а эта два были: один в пальто, другой в тужурке.
Вдруг Хорь съежился и беззвучно юркнул на ступеньки. Лабрюйер посмотрел на ворота и все понял.
По крыше кто-то пробирался, и не один — вроде бы двое.
Прятаться было поздно, Лабрюйер только закрыл лицо рукавом, моля Бога, чтобы его темное пальто полностью слилось со стеной.
Тех, на крыше, действительно было двое: один крупный, другой помельче. Крупный сбросил вниз толстую веревку (тут Лабрюйер оказался прав), ловко спустился, потом чуть ли не в объятия принял второго. Тогда только Лабрюйер понял, что второй — женщина.
Но разглядеть эту женщину он не смог — крупный мужчина, обнимая ее за плечи, бегом увлек ее к одному из двух черных автомобилей. Они уселись на заднее сиденье, мотор кашлянул пару раз, и автомобиль покатил к Суворовской.
— Черт, упустили, — сказал Лабрюйер. И с опозданием сообразил, что следовало вызвать Вилли Мюллера — тот с радостью бы ввязался в ночную погоню.
— Черта с два, — ответил Хорь. И замахал правой рукой.
На этот знак отозвался шофер второго черного автомобиля и подкатил к дверям погребка.
Это был Росомаха.
— Садитесь же! — велел Лабрюйеру Хорь. — Если бы вы раньше рассказали про свои цирковые похождения — больше толку было бы.
— Если бы вы больше мне доверяли, я бы знал, насколько важны эти похождения.
— Да будет вам, — сказал, не оборачиваясь, Росомаха. — Ну, вот сейчас и проверим, на что годится мотор в двадцать четыре лошадиные силы…
На нем был шоферский шлем со сдвинутыми на лоб очками.
