Вернувшись в номер, они допивают остатки красного вина из стаканов для зубных щеток, после чего неспешно и ласково занимаются любовью, не произнося ни слова — наилучший вариант. Утром Гейл спит допоздна — от волнения, — а проснувшись, видит, что Перри смотрит на дождь за грязными стеклами. Наверняка опять гадает, что будет делать Дима, если матч отменят. А если его отложат до понедельника, думает Гейл, не придется ли ей звонить на работу и врать, что у нее болит горло (так в суде иносказательно обозначают «критические дни»)?
Внезапно все выстраивается в систему. Сначала они завтракают кофе с круассанами, которые приносит в номер мадам Мать, попутно шепнув Гейл: «Ох и гигант он у нас». Затем звонит Люк — просто так, узнать, хорошо ли им спалось и подходящее ли у них настроение для тенниса. Еще некоторое время они валяются в постели, обсуждая, чем бы заняться до трех часов, чтобы потом без спешки добраться до стадиона и найти свои места.
Поочередно воспользовавшись крошечной раковиной и одевшись, они идут пешком в музей Родена (Перри задает темп), встают в хвост очереди школьников и едва успевают войти в сад, как начинается дождь. Они прячутся под деревьями, а затем находят убежище в кафе при музее и через открытые двери пытаются разглядеть, в какую сторону плывут тучи.
По обоюдному согласию оставив кофе недопитым — впрочем, ни один не в состоянии назвать причину, — они решают отправиться на Елисейские поля, но там, оказывается, все перекрыто. По словам мадам Матери, в городе Мишель Обама с детьми, но это государственная тайна, поэтому в курсе только мадам и весь Париж.
Сад у театра Мариньи, впрочем, открыт для публики и безлюден, не считая двух пожилых арабов в черных костюмах и белых ботинках. Дулитл выбирает скамью, Мильтон одобрительно кивает. Дулитл разглядывает каштаны, Мильтон — карту.
Перри знает Париж — он, разумеется, уже прикинул, каким образом они доберутся до стадиона «Ролан Гаррос», сначала на метро, потом автобусом, с хорошим запасом, чтобы наверняка прибыть к назначенному Тамарой сроку.
Тем не менее ему кажется логичным уткнуться в карту — ибо зачем же еще молодая пара, проводящая уикенд в Париже, принимает идиотское решение посидеть на парковой скамейке под дождем?
— Все в порядке, Дулитл? Никаких проблем? — спрашивает Люк тоном семейного доктора, который навещал Перкинсов, когда Гейл была маленькой. Болит горлышко, Гейл? Ну-ка, ну-ка, раздевайся, посмотрим.
— Никаких проблем, ничего не нужно, спасибо, — отвечает она. — Мильтон говорит, через полчасика поедем.
И горло у меня не болит.
Перри складывает карту. Разговор с Люком разозлил Гейл и выбил из колеи. Во рту у нее пересохло, она нервно облизывает губы. Абсурд какой-то, дальше некуда. Они вновь выходят на улицу и шагают по направлению к Триумфальной арке. Перри несется впереди — он так всегда делает, когда хочет побыть один, но не может.
— Какого хрена, ты куда? — шипит она ему на ухо.
Он ныряет в душный торговый центр, где ревет рок-музыка. Заглядывает в темную витрину, как будто за ней скрыто его будущее. Перри разыгрывает шпиона? Нарушает инструкции Гектора, который запретил искать воображаемый «хвост»?
Нет. Он смеется. Гейл, слава богу, тоже. Стоя в обнимку, они изумленно рассматривают внушительный арсенал шпионских прибамбасов: наручные часы со встроенным фотоаппаратом за десять тысяч евро, микрофоны для чемоданов, телефонные шифраторы, очки ночного видения, электрошокеры в широком ассортименте, кобуры с нескользящими ремешками, снаряды на любой вкус — резиновые пули, шарики с краской и перцем. Добро пожаловать в мир паранойи.
Нужный автобус не пришел.
И на метро они не поехали.
Какой-то пассажир, который годился ей в дедушки, ущипнул Гейл за ягодицу.
Они примчались на стадион и теперь стояли в очереди вежливых французов, слева от западных ворот «Ролан Гарроса», ровно за двенадцать минут до назначенного Тамарой времени.
Гейл с улыбкой на губах проскользнула мимо добродушных охранников в униформе, которые охотно улыбнулись ей в ответ, и побрела в толпе по аллее, мимо магазинчиков, под бряцанье незримого духового оркестра, гудение альпийских рожков и неразборчивые крики громкоговорителей.
С привычным хладнокровием адвоката она читала вывески на бутиках спонсоров: «Лакост», «Слезенджер», «Найк», «Хед», «Рибок» — какую там марку Тамара упомянула в своем письме? Только не делай вид, что забыла.
— Перри! — Она крепко хватает его за руку. — Ты дал честное слово, что купишь мне приличные теннисные туфли! Смотри!
— Да? А, правда, — соглашается Перри, он же Мильтон, и на лице у него большими буквами написано: «Вспомнил!»
Он наклоняется, чтобы рассмотреть последнюю модель от «Адидас». Очень убедительно, гораздо лучше, чем она ожидала.
— Купи уже наконец и себе что-нибудь. Пора выбросить те вонючие кроссовки, у них шнурки заплесневели, — приказывает Мильтону командирша Дулитл.
— Профессор! Господи! Мой друг! Не помнишь меня?
Оклик раздается безо всякого предупреждения — пока лишь бестелесный голос, тот самый, что перекрывал шум трех ветров на Антигуа.
Помню я тебя, помню, вот только я не Профессор.
Профессор у нас Перри.
Поэтому я буду и дальше рассматривать новую коллекцию «Адидас» — пусть Перри отзовется первым, а потом обернусь и я, с выражением подобающей радости и безграничного удивления, как учил Олли.
Первый пошел. Гейл чувствует, как Перри отходит, и мысленно подсчитывает, сколько времени ему нужно, чтобы поверить своим глазам.
— Боже мой, Дима. Дима с Антигуа! Потрясающе!
Не перегибай палку, Перри, придержи коней.
— Скажи на милость, что ты тут делаешь? Гейл, ты погляди!
Не погляжу. Не сразу. Я рассматриваю обувь. Выбирая туфли, пусть даже и спортивные, я всегда рассеянна, витаю в облаках — помнишь?
Тогда им это казалось таким нелепым — снова и снова репетировать встречу у магазинов спортивной обуви в Кэмден-таун и в Голдерс-Грин: сначала Олли в роли Димы старательно хлопал «Профессора» по плечу, а Люк изображал случайного прохожего, затем наоборот. Но теперь Гейл оценила репетиции по достоинству — она выучила свои реплики.
Значит, так: чуть-чуть подождать, услышать слова Перри, прийти в себя, обернуться. Потом подобающе радоваться и безгранично удивляться.
— Дима! Ну надо же, это ты! Вот чудеса! Это… это просто невероятно! — Она тоненько взвизгивает от восторга, словно девочка, открывающая рождественский подарок, и смотрит, как Перри обнимает могучего Диму. Тот радуется и удивляется не менее естественно, чем она:
— Что ты тут делаешь, Профессор, чертяка, теннисист хренов?
— Дима, а ты что тут делаешь? — спрашивают Перри и Гейл хором, вразброд, перекрикивая Димин рык.
