Я ждал, когда на крыльце появится Герда, подстерегал ее, боялся упустить момент, когда она закончит возню на кухне и отправится домой. Мне нужно было с ней поговорить. Странно, но она была единственная, кто в этот печальный день владела собой, хранила невозмутимое спокойствие, будто ничего не случилось. Когда пили кафе, она два раза взглянула на меня, но тотчас же опустила глаза, таинственно улыбнувшись; груди ее заманчиво возвышались под девичьим праздничным платьем. Так я сидел на крыльце и мужался в ожидании Герды.
Но когда она, наконец, появилась, я настолько растерялся, что вымолвил только «хей» и дальше не знал, о чем следует говорить в такой печальный день. Но потом все же нашел тему, слова, точно сами по себе, выскочили:
— Хочешь посмотреть, как я устроился в избушке?
— Да. Очень даже хочу!
Она ответила чересчур поспешно и с таким энтузиазмом, что я понял, она уже заранее, до встречи со мной обдумала план действий. Может, кухня была лишь предлогом, маневром, чтобы отвлечь внимание и привести этот план в исполнение?
Я шел впереди, а она неуверенно семенила за мной — выходные туфли на каблуках мешали идти свободно. Я не только нервничал, я был буквально парализован, но желание стать наконец-то полноценным мужчиной пересиливало все страхи и сомнения. Вот дядя Кристен молодился и получил то, что хотел. Хотя напрасно он ведет себя так, это же самообман. Не молод он в действительности. А что я? Почему бы мне не попробовать? После долгах размышлений и сопоставлений я понял, что требуется: нужен опыт, шрам и волосатое тело, нужен пенис как у дяди Кристена, пах, подобно грозовой туче; конечно, он согрешил с Марией, но несчастье говорило тоже в его пользу. Я намеревался сделать то же самое. С ощущением предопределенности и покорности судьбе вел я Герду по тропинке прямо к своей избушке.
— Ой, как у тебя хорошо здесь!
— Неплохо…
Я закрыл дверь и подошел к ней. Теперь мы нашли друг друга быстрее. Она сильно втягивала мои губы и стонала. Я не противился, тотчас капитулировал, старался дышать через нос и при удобном случае продвигался ближе к ее дивной груди, которая манила и притягивала. Мы пыхтели, мы сопели попеременно, будто соревновались, и наслаждались, предполагая, что пребываем в вечности.
Я решился еще на один шаг, попробовал проникнуть «внутрь», но это оказалось довольно сложным делом и, к сожалению, ничего не вышло — застежка на платье была сзади. Я ужасно рассердился и зажал ее крепко-накрепко, словно в наказание за неудобную модель одежды.
— Давай сядем, — прошептала она.
Я был не против, но едва мог сдвинуться с места, боялся нарушить очарование нашего сближения и выставить на обозрение мучительное начало эрекции.
Мы сидели бок о бок на кровати, пытались повторить, что уже было, но не сумели и упали навзничь, лежали хихикая в таком странном положении. Мы лежали! Сбылась давнишняя мечта! И быстрее, чем предсказывал это однажды мой однокашник. Сердце бешено галопировало от ужаса, от ожидания, от беспомощности: я знал, что дальше произойдет, хотя в кинофильмах, как правило, именно на этом месте действие заканчивалось. Я высвободил руку и протянул ее вниз: к ноге, к мягкому и теплому бедру, к таинственному месту повыше колена; она не противилась, только стала дышать чаще и напряженней, будто мое осторожное прикосновение заключало в себе нечто болезненное, нечто, чего она не могла вынести. Теперь пришла моя очередь втягивать ее губы, а рука продвинулась еще немного наверх. И снова никаких возражений. Рука продолжала движение — смелее, настойчивее, быть может, продвигалась слишком быстро и зашла слишком далеко («Делай это постепенно, — советовал мой однокашник, — ты должен обмануть их, так чтоб они как бы ничего не заметили»…), потому что она начала шевелиться и беспокойно двигаться:
— Не надо, Петер…
Я раскаивался, я знал, что зашел слишком далеко, ведь нельзя вот так сразу…
— Понимаешь, у меня менструация.
Менструация? Чтобы это могло быть такое?
— Менструация?
— Да, ты же знаешь, что это!
Да, разумеется, я знал, когда немного пришел в себя. Я был сражен, посрамлен… этакий грубый и отвратительный нахал.
— Извини. Я… я не знал…
— Но это пройдет через несколько дней.
Значит, она не сердилась. Она извиняла меня. Она говорила просто и без ужимок. Это я был потрясен и испуган, да, почти до истерики.
Я слегка ослабил объятие. Опустился на локти. Смотрел на ее честное лицо, снова осторожно положил руку на грудь; интересно, как быстро привыкаешь к интимности в таких вот делах!
— Ты сказала, что тебе нужна помощь, письмо написать…
Мы должны говорить теперь о другом, найти тему, интересную и увлекательную.
— Не актуально больше, понимаешь. Я сама справлюсь. Не так уж трудно. Кроме того, я порвала с ним.
— Порвала?
— Да, я порвала с парнем, которого встретила в прошлом году в гостинице. Он написал письмо, но мне безразлично. Я ответила ему и сообщила, что у меня есть друг.
— Друг?
Я знал, на что она намекала, и вспыхнул от гордости и восторга.
— Мой друг это ты, понимаешь? Она хихикнула и спрятала лицо в выемку на моей шее. Ты был всегда моим другом!
И, помолчав, добавила:
— Но мне пора домой.
Мы еще некоторое время целовались и катались туда сюда по узкой койке.
— Наверное, ужасно, что мы занимаемся такими делами как раз в этот день…
— Ужасно, конечно!
Я радовался, потрясенный и ошеломленный. Я ликовал, ликовал гордостью победителя. Ведь почти стал мужчиной!
Но вечером я опять превратился в статиста в драматической сцене между двумя людьми. Ведро с молоком стояло на кухонной стойке. Оно было вызовом, провокацией, причиной молчания и недомолвок в доме. Пока она, не вытерпев, спросила:
— Чего не идешь?
— Ты же знаешь, молоко для малышки… — В голосе его слышалось возмущение и усталость.
— Ты хотя бы подумал, что другие скажут, особенно в такой-то день, как сегодня. Мы же Марию… — На ее лице появился ужас, словно окна распахнулись, и уютная кухня наполнилась вдруг холодом небытия… — Марию, ведь, похоронили сегодня.
— Кто скажет? Бабы сплетницы в деревне?
— Нет, есть еще и другие… — прошептала она почти неслышно со слезами на глазах, однако быстро овладела собой.
Симптомы начинавшейся драмы были налицо. Но она взяла себя в руки:
— Ты! — закричала она вдруг, так что мы оба вздрогнули. — Ты думаешь, что недостаточно у нас несчастья?
Это было обвинение, открытое и гневное! Теперь разверзлась бездна, сейчас стены и крыша обрушатся и раздавят нас! Гибель неминуема! Но он отпарировал ей:
