Его тело было напряжено, а он что-то шептал ей на ухо, он возбуждал ее еще больше своими тихими словами, которые вели ее к воротам рая.
Застонав, царевна почувствовала, что падает в звездное небо и тонет в нем. Она ощутила, как напряглось его тело, и услышала стон, который он не смог сдержать, как ни стискивал зубы.
Макама одиннадцатая
Настало утро. Нежный прохладный ветерок радовал каждого, кто в этот ранний час вышел из дома. Весело перекликались метельщики и поливальщики улиц, радуясь, что солнце сегодня сменило гнев на милость и не палит беспощадно. Пели птицы, шумел, просыпаясь, базар.
Но не радовался новому дню Аладдин, сын мастера Салаха.
Наоборот, он был чернее тучи. Он вспоминал вчерашний вечер и от этих воспоминаний хмурился еще больше, если вообще такое возможно.
Как изменился его учитель, как только Аладдин взял в руки лампу! Хотя… Ведь он не учитель, нет. Он лишь обещал быть учителем. Но почему, в таком случае, этот черный человек пытался взять в ученики именного его, Аладдина? И почему так легко согласился выйти после захода солнца за городскую стену? Зачем ему понадобились каменоломни, заброшенные сотни лет назад? И почему он так обрадовался, увидев тот странный, с синими бликами, камень?
Вопросы в голове Аладдина множились. Ответа на них не было, и печаль все сильнее овладевала юношей. И еще одна мысль не давала ему покоя.
Он все вспоминал двух иноземных красавиц, которых видел вчера у полуденных ворот. Светловолосая служанка была очень хороша, но ее госпожа…
Почему Аладдин решил, что светловолосая девушка служанка, он не мог понять. Быть может, что-то в покорно склоненной голове подсказало ему это. Или то, что она шла вслед за высокой красавицей, а не рядом с ней.
А красавица госпожа… Несмотря на то что юноша видел ее считанные мгновения, она грезилась ему, стоило лишь закрыть глаза.
Высокая, со станом тонким, как былинка. Но в этой хрупкости была какая-то звериная, кошачья грация. Белая кожа, огромные, в пол-лица, глаза горят огнем. Нежные руки придерживают у лифа шарф – от пыли или, быть может, от жарких и нескромных взоров. Но разве может тонкий газ шарфа скрыть от пытливого глаза истинную красоту?!
Пылкое воображение рисовало Аладдину картины, заставлявшие сердце юноши биться сильнее. Вот он видит эту девушку на улице, вот подходит к ней. Начинает беседу. Незнакомка улыбается, отвечает тихим, нежным голосом.
«Быть может, она согласится назвать мне свое имя. А быть может, да хранит Аллах всемилостивый ее дом, назовет и имя своего отца. И тогда я смогу посвататься к ней… Но как найти ее? Пойти к полуденным воротам? Но я видел ее на закате. Быть может, она дочь кого-то из лавочников? Или дочь купца, прибывшего с караваном в наш великий город?»
Аладдин, сам того не замечая, метался по крошечному дворику, заставляя трепетать листья дерева над ручейком. И тут страшная мысль заставила юношу остановиться.
«А быть может, она не дочь купца, а его жена? Потому и ходит по городу так смело! Ведь ей уже нечего опасаться нескромных взоров!»
Ужас, охвативший его, был так велик, что Аладдин задохнулся. Ведь он предвкушал встречу, думал о сватовстве. Считал себя уже почти женатым человеком, а эту незнакомку, что увидел в вечернем сумраке, своей суженой.
«Что делать? О Аллах милосердный и всемилостивый, подскажи мне, как поступить!»
Но вокруг стояла тишина. Та тишина, что возможна лишь в большом городе. Тишина, поминутно прерываемая далекими голосами, криками, звяканьем медных кувшинов, шарканьем метлы какого-то запоздалого, а быть может, просто ленивого метельщика.
Крик муэдзина, призывавшего правоверных к утренней молитве, вывел Аладдина из задумчивости. Но юноша не стал раскатывать коврик, дабы, повернувшись лицом в сторону Мекки, вознести Аллаху приличествующие слова. Аладдин подошел к нише в стене, по которой определяли, где находится великий город, и прижался лбом к медному светильнику, принесенному вчера ночью из каменоломен. Конечно, не следовало ставить старую медную лампу в такое святое место, но Аладдин еще помнил ужас, гнавший его по коридору Отражений, и потому не поставил светильник, а скорее, бросил его в первый попавшийся закуток.
Но и старая, затянутая патиной медь молчала. Кислый запах вывел Аладдина из задумчивости. Он приложил руку ко лбу и почувствовал под пальцами каменную пыль, что за столетия заметным слоем легла на светильник.
«Вот теперь я грязен, как эта старая медяшка!» – подумал Аладдин и, наклонившись над крошечным ручейком, омыл лицо прохладной водой.
– Что же в тебе такого, о светильник, из-за чего учитель попытался меня убить? И куда делся тот холодный огонь, что горел в твоем чреве? Почему ночью ты казался божественно-прекрасным, а сейчас я вижу перед собой обыкновенное старье, не достойное даже масла, что в тебя, клянусь, никогда и не было налито?
Но светильник молчал. Аладдин принялся разглядывать бока лампы, поворачивая ее под яркими лучами. Солнечные зайчики, заигравшие на белой стене дома, напомнили юноше о том величественном свете, что озарял пещеру.
– Да и грязен ты как-то удивительно! Я слышу запах каменной пыли, а вижу патину… Давай-ка мы окунем тебя в воду!
С этими словами Аладдин погрузил лампу в ручеек. Солнечные блики на миг почти ослепили юношу. А мгновением позже послышалось ему тихое девичье хихиканье. Так обычно смеялась малышка Фатьма, младшая сестренка Рашида и Рашада.
Аладдин оглянулся по сторонам и, конечно, ничего не увидел. Он поставил лампу на землю, а сам выглянул на улицу. Но улица была пустынна. Ни девушек, ни женщин, ни даже старух видно не было.
Аладдин вернулся к светильнику. Нельзя сказать, что после омовения тот стал много чище. Но что в этом удивительного – пыль, накопившуюся за сотни лет, в одно мгновение смыть нелегко.
Поэтому юноша взял лампу в руки и, памятуя советы отца, мастера Салаха, начал пальцами оттирать пыль, чтобы даже самой нежной тканью не повредить тонкого узора, украшавшего бока светильника. Отец всегда говорил: «Помни, сынок, никакая ткань не сможет так хорошо очистить металл, как человеческая рука. Твои пальцы сами поймут, как им надо двигаться, чтобы не повредить ни одной извилины чеканного узора».
Вот под пальцами показался лист какого-то неведомого растения, вот стебель… И в этот миг светильник загорелся тем самым необжигающим светом. От неожиданности юноша выронил лампу. Та, дребезжа, покатилась по камням двора.
Теперь из лампы валил дым. Сначала черный, он становился синее и светлее и, наконец, стал ярко-голубым. Аладдин с ужасом и удивлением смотрел, как светлеет дымная полоса. И наконец из этого странного дыма без огня соткалась… женщина.
– Слушаю и повинуюсь, хозяин лампы, – низким мелодичным голосом проговорила она, но в поклоне не согнулась.
Как завороженный смотрел Аладдин на эту странную красавицу. Женщина была красива какой-то магической, небывалой, немыслимой красотой. Словно пери из сказок, она обжигала взор юноши. Тот опустил глаза и начал бормотать про себя: «Я ничего не видел! Здесь никого нет!»
