Дядя Юра замечательный человек!
Когда-то он разбил перед нашим подъездом маленький садик.
Поставил в нём небольшой столик. Две лавочки. Провёл к садику электричество.
Мы часто сидим в этом садике. С Женькой-Пузырём, с другими ребятами. До поздней осени. И даже зимой, когда всё вокруг в снегу. И вроде бы холодно сидеть. Но в дяди-Юрином садике почему-то тепло. Почему-то не мёрзнешь.
А вчера дядя Юра установил в своем садике чудесную ёлку с лампочками.
Лампочки мигают разноцветными огнями. И на них можно смотреть и смотреть. А вокруг зимняя ночь. Снег. Огни в домах. Красота.
Надо бы забежать к дяде Юре. Сказать спасибо.
Я тяну за собой Женьку.
– Пошли, – говорю я, – поблагодарим человека!
Мы взбегаем на второй этаж, звоним в колокольчик. Но никто нам дверь не открывает. Жаль! Видно, все в рейсе, а Марина, может, спит, не слышит…
– Ну ладно, – говорит Женька-Пузырь. – Я пошёл. Поздно! А то мамка заругает!
Я остаюсь один. Не ухожу.
Что-то сдерживает меня.
Я снова дёргаю за колокольчик. Прислушиваюсь. Точно, никого.
Я иду домой. И правда поздно уже. Давно пора – «кушать и баиньки».
Я открываю дверь своим ключом. Странная в доме тишина.
– Мам! – кричу я.
Мама появляется из кухни. С заплаканными глазами. Она подходит ко мне. Обнимает. Так крепко, что у меня перехватывает дыхание. Что это она?
– А где папа? – спрашиваю я.
Папа выходит из кухни. Стоит, не шевелится.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Они молчат. Они что-то хотят сказать мне. Но молчат.
Я повторяю:
– Ну что случилось?!
Папа смотрит куда-то вбок. Губы у него дрожат. Он кивает и что-то пищит.
– Что? – спрашиваю я.
Мне становится больно в груди. Я знаю, он скажет сейчас очень страшную вещь. Такую страшную вещь, наверное, невозможно вынести, но люди выдерживают. Иначе бы вокруг никого не осталось.
– Дядя Юра, – сказал папа, – разбился. Сегодня утром.
Я заплакал.
И-кар
Мы бродили с Жанкой вокруг кинотеатра.
Я увяз в снегу. За ночь выпал глубокий снег.
– Промокнешь, – сказала Жанка. – Иди сюда.
Я отряхнул сапог и встал на узенькую тропинку. Рядом с Жанкой.
Над нами на голой ветке сидела ворона. Она каркала, словно икала, и кашляла. Наверное, простудилась.
– Как тебя зовут? – спросила Жанка у вороны.
– И-кар… – ответила ворона.
Я вспомнил Икара и остальных ребят. И наш футбольный матч, и как я потом заболел. И болел долго-предолго. Я думал, что умру. Но потом я выздоровел, и вот теперь стою с Жанкой, слушаю ворону.
– Сколько тебе лет? – спросила Жанка у вороны.
– И-кар, и-кар, и-кар!.. – ответила И-кар.
– Сколько? – Жанка вопросительно посмотрела на меня.
– Не знаю… – я пожал плечами.
Жанка подумала и сказала:
– Триста лет.
– Старая… – сказал я.
– Что ты видела? – спросила Жанка у вороны.
– И-кар, и-кар… И-кар… – ответила И-кар.
Жанка перевела:
– Много чего… Всего не упомнишь…
– Спроси, – сказал я Жанке, – она видела счастливого человека? Хотя бы одного?
Жанка спросила у вороны:
– И-кар, ты видела счастливого человека? Хотя бы одного?
Ворона взглянула на нас и ответила:
– И-кар! И-кар!
– Видела, – перевела Жанка. – И даже не одного, а двух.
– И-кар-р-р! – крикнула И-кар.
Она взмахнула крыльями.
– До свиданья, детки! – перевела Жанка.
И-кар перелетела на крышу соседнего дома.
– Кар-р-р, кар-р-р! – поприветствовали её подруги-вороны.
Мы зашагали дальше.
Воскресенье только начиналось.
Завтра Новый год.
Серый пиджак без рукавов
Всё-таки мы решили сыграть наш спектакль.
Сегодня премьера! Сегодня второе января.
Вчера мы репетировали целый вечер.
Гоша нервничал:
– У нас нет жёлтого занавеса!
– А это что? – Баран совал ему под нос оранжевую простыню с красными ромашками.
– Дальтоник! – кричал Гоша.
Я становился между ними и привычно командовал:
– Ринг! К бою!
– Гошан! Погоди! – раздражался Баран и отстранял меня своим красным кулаком.
– Отстань от него! – Гоша надвигался на Барана.
– Что за шум? – раздавался из-за двери бас Гошиного деда. – А драки нет?
Гошин дед – полковник, дирижёр военного оркестра. В отставке.
Баран его уважает.
– Цыц! – Баран зыркал на дверь. – Дед нервничает!
– Это мой дед! – возмущался Гоша.
– Цыц! – повторял Баран.
– Ладно, ладно! – Гоша переходил на шёпот. – Давайте лучше подумаем, кого мы позовём на премьеру.
– Да кто тут поместится? – Баран разочарованно оглядывал Гошину комнату.
– Ну почему? – Гоша на цыпочках перемещался вдоль кровати и шкафа, от стула к стулу и назад к столу. – На кровати поместятся трое! Спокойно поместятся! Даже четверо! Вот ещё два стула! Здесь поставим табуретку. Итого – семь зрителей! А здесь протянем занавес.
– А в шкафу будем переодеваться, – подал голос я.
Баран и Гоша посмотрели на меня и вдруг дико захохотали.
Это у них началась предпремьерная истерика.
Когда она закончилась, мы в последний раз прогнали текст нашей пьесы и составили список приглашённых, в который вошли: почётный зритель – военный дирижёр Борис Моисеевич (Гошин дед), мои мама и папа, Галя Баранова (сестра Барана), Жанка, Алик, а также Женька-Пузырь (его мы посадим на табуретку, ему не привыкать).
Потом мы молча постояли. Каждый в своём углу.
Потом разбежались по домам.
Полночи я не мог уснуть. То ли оттого, что нервничал перед премьерой, то ли оттого, что слушал радио, которое я нашёл первого января под новогодней ёлкой. Мне его подарил Дед Мороз, то есть мама с папой. Я о таком давно мечтал.
