«Я делаю это ради тебя, — подумала Гуннора. — Пусть тебя не гнетет груз прошлого, пусть твое будущее станет светлым».
Альруна вышла из хижины, и мухи взлетели над трупом Гильды, когда девушка перешагнула через него.
— Он знает, что ты сейчас войдешь. И думает, что я не сказала тебе о его присутствии.
Агнарр не ожидал такого, но вынужден был признать, что и младшая сестра была не из пугливых. Вначале она ужаснулась смерти свекрови, со страхом смотрела на труп старухи. Но и Агнарру вид убитой навевал тревогу, напоминая о матери. Он выбросил тело Гильды из дома, и взгляд Сейнфреды прояснился. В женщине был тот же холод, та же гордость, что и у Гунноры.
Агнарру вспомнилась история, которую ему часто рассказывали в детстве, — о первых людях, Аске и Эмбле: боги нашли на берегу моря древесину, вырезали из нее тела людей и вдохнули в них жизнь. Дерево, из которого вырезали этих сестер, было необычайно крепким, его кора — шершавой, царапающей ладони, крона — такой густой, что под деревом, в его тени, не выросла бы ни одна травинка, а корни, выбивавшиеся из-под земли, могли бы сбить с ног любого, кто споткнулся бы о них.
Но Агнарр не позволит сбить себя с ног. Он слишком долго ждал сегодняшнего дня. Тем не менее мужчина невольно задумался о том, из какого же дерева он сделан. Он не был хрупким, это уж точно, иначе не очутился бы здесь. Но когда древесину его тела сожгут, она не подарит тепло, только испустит ядовитый дым. Он навлек смерть и на Берит, и на своих родителей — отца убил собственноручно, мать же бросил на произвол судьбы.
Сейнфреда внимательно следила за ним, но постепенно на ее лице проступила усталость. Да и сам Агнарр заметил, что чувство триумфа сменилось истощением. И пришел голод. Он приказ Сейнфреде приготовить еду, и она безмолвно подчинилась. Что бы она там ни готовила — на вкус это было потрясающе. Когда они молча уселись за стол, глядя на игру теней на стенах хижины, любой посторонний мог бы принять их за супружескую пару.
«Все в этом мире — иллюзия, — думал Агнарр. — Мы только делаем вид, что стоит любить женщин, заводить детей, возделывать поля, собирать урожай. От наших усилий ничего не останется. Единственное, о чем помнят боги, это слава».
Целый день стеречь какую-то женщину показалось Агнарру не таким уж славным делом. А главное, скучным. К нему вернулось беспокойство, но прежде чем Агнарр успел что-то предпринять, пришла Альруна. Близился полдень.
— Она скоро придет, — поспешно объяснила женщина. — Я сказала ей, что Сейнфреда больна и хочет ее увидеть. Она не знает, что ты здесь.
Страх на лице Сейнфреды подарил ему истинное наслаждение. Но главное удовольствие еще только предстояло.
— Убирайся отсюда, — прикрикнул он на Альруну. — Если ты солгала мне, то тебе не избежать кары.
Хотя она и не выказывала страха, но была в ней тревога. И эта тревога дарила Агнарру радость.
А потом пришла она — черноволосая датчанка, так часто навещавшая его во снах, ломавшая его планы, та, которая оставалась неприступной, даже когда попала к нему в плен. Каким-то образом ей удавалось скрывать перед ним свою сущность. Теперь же эта сущность обнажилась. На ее лице читалось потрясение, когда она узнала его, ужас — и, когда она повернулась к сестре… любовь.
Ее черты еще никогда не были такими мягкими, и Агнарру вдруг подумалось, как странно убивать ее, вместо того чтобы бороться за ее любовь. Зачем проливать ее кровь, если в ее сердце — сладкий мед?
«Почему я хочу убить ее? — подумал Агнарр. — И почему ты убила себя, Берит? Ты могла бы полюбить меня, приласкать, поцеловать. Одарить меня своей нежностью. Могла бы позволить мне почувствовать любовь».
Но он поспешно отогнал эту мысль. Сладкий мед… от него только липкие пальцы и грязный рот, вот и любовь неуместна для мужчины, как и сладости. Никто из его предков не сказал бы: «Я был героем, потому что ел сладости».
— На этот раз тебе не скрыться от меня.
В ее глазах читался страх, но женщина не прикрыла грудь руками, не попыталась защититься. Ее руки плетьми висели вдоль тела.
— Я буду твоей… если ты отпустишь мою сестру.
— Ты и так моя.
Агнарр давно жаждал этого, но теперь испытывал только разочарование: в ее взгляде не было холода, только мольба.
— Отпусти мою сестру, прошу тебя!
Ее голос дрожал. Агнарр был уверен, что такое поведение вызвало бы только презрение у его матери. Как и у Берит.
Но сам Агнарр не знал, нравится ли ему это.
Поколебавшись, он подошел к Сейнфреде и развязал ее путы. Девушка не сдвинулась с места.
— Уходи! — рявкнул он.
Она все еще не шевелилась.
— Он прав, уходи! — сказала Гуннора, видя, что Агнарр собирается силой вышвырнуть Сейнфреду из дома. — Я готова принять все, но я не допущу, чтобы тебе угрожала опасность. Уходи, беги, куда глаза глядят, и не оглядывайся. Это моя просьба, моя последняя просьба. Подумай о себе, а не обо мне. И ты обязана ее выполнить.
Теперь на лице Сейнфреды не осталось страха, только боль. Агнарр наслаждался этой болью, но вдруг ему подумалось, что боль долговечнее славы. Любой, кто страдал когда-либо, оставался отмечен клеймом боли. Сейнфреда будет помнить об этом часе всю жизнь. «Да и не это ли остается от нас? — подумал Агнарр. — Страдание, но не триумф? Нет, триумф холоден и долговечен, как меч, а боль липкая, как древесная смола, стоит неосторожно коснуться дерева — и вот, ты уже перепачкался, и нужно найти какой-нибудь ручей и долго-долго отмываться, пока у тебя руки не заболят от холода». Ему больше не хотелось наслаждаться болью Сейнфреды.
— Уходи! — рявкнул он.
Сейнфреда выбежала из дома, и теперь боль исказила черты Гунноры.
— Нет подвига в том, чтобы убить женщину, — пробормотала она, точно прочитав его мысли. — Такое убийство лишь навевает на богов скуку, оно ни развеселит их, ни заставит рыдать.
— Конечно, — признал он. — Но когда ты перестанешь отвлекать меня, у меня появится время на свершение подвигов, и эти подвиги придутся по сердцу богам.
— Однако и тогда ты останешься человеком, убивающим безоружных.
— Богам не противно убийство слабых. Да это и неважно. Когда ты умрешь, не останется никого, кто вспомнил бы о тебе. Тогда я и сам позабуду тебя и начну новую жизнь.
— Видишь, в этом-то и состоит различие между нами. Я могу начать новую жизнь, не забывая старую.
Боль ушла, осталось только упрямство.
— Может быть, и найдутся люди, которые будут оплакивать тебя, — прорычал Агнарр. — Но когда я убью тебя, ты будешь принадлежать только мне.
«Ты не станешь являться мне в снах окровавленным чудовищем, — подумал он. — Ты не станешь насмехаться надо мной, говоря, что мое сердце мертво. Ты умолкнешь навечно, как умолкают все мертвые, что пали от руки врага».
