* * *
Санта-Моника, штат Калифорния, где я живу, — идеальное место для инвалидов, гомосексуалистов, деятелей шоу-бизнеса и прочих ранее периферийных членов общества. Быть средним человеком здесь ненормально. Здесь приезжий из Омахи лезет в глаза, как жопа сеньориты на параде в честь дня Пуэрто-Рико. Потому что, увидев в аптеке "Верное средство" (восемь кварталов от моего дома, для меня — сорок семь минут ходьбы) конкурс на двухстраничное сочинение "Почему я самый средний американец", я изумился, что устроители всерьез рассчитывают найти среднего американца в этом дурдоме на взморье. На том картонном стенде висело объявление от спонсора — "Замороженных яблочных пирогов Теппертона". Я схватил анкету участника и помчался домой (тридцать пять минут — рекорд), по ходу начав сочинять эссе в голове.
Трудность задачи была не в том, чтобы выставить себя средним, а в том, чтобы вызвать к себе симпатию, не прибегая к вранью. Думаю, личность я довольно располагающая, но одно дело быть симпатичным в жизни, а совсем другое — в сочинении. Я, видите ли, имею тенденцию раскрываться постепенно, и пятисот слов мне мало, чтобы кому-то понравится. Мне требуется несколько лет и пачка бумаги. Я знал, что мне придется льстить, пережимать и приукрашивать, чтобы моя симпатичность уложилась в график. Так что слюнявый и патриотичный я, написавший пятьсот слов, мне бы не понравился. Понравилась бы мне девушка с темными корнями, выглядывающими из-под пероксидного окраса, хохочущая взахлеб так, что кока-кола идет носом. Да и вам, наверное, тоже. Но Мисс Кока-Кола-из-Носу в своем кока-кольном воплощении не стала бы писать это сочинение. Она бы подтянулась, пригладила волосы, вытащила трусики из жопы и принялась печатать.
"Я средний американец, — писал я, — потому что стою на берегу здесь, в Санта-Монике, а тихий океан лижет мне пальцы ног, и я осознаю, что нахожусь на самой западной оконечности нашей Родины и являюсь потомком поселенцев, первопроходцами прибывших в Калифорнию. А разве не каждый из американцев первопроходец? Разве не пребывает этот дух в каждом из нас, в каждом городе, в каждой живой душе на каждом проселке, в каждом путешественнике, едущем в каждом трейлере "Виннебаго", в каждом американце, живущем в каждом особняке или трущобе? Я средний американец — писал я, — потому что голос индивидуальности уверенно струится в моей крови, не привлекая к себе особого внимания, подобно тихой силе яблочного пирога, который остужается на окошке".
Надеюсь, люди из "Менсы" никогда не увидят этого сочинения не потому, что от него за милю разит тем, как я манипулирую бедной фирмой, которая всего лишь пытается продать свои пироги, а потому что двадцать четыре часа, что потребовались мне для его написания, я пылко верил в каждое слово.
* * *
Вторники и пятницы для меня — знаменательные дни. По крайней мере, начиная с двух часов пополудни. В два пополудни приходит Кларисса. Она беседует со мной сорок пять минут, но она не полный психиатр; она психиатр-студент. Так что формально она приходит в гости, и глаза у нее зеленые. Всякий раз приносит маленький мешок подарков — иногда сдобные плюшки в упаковке, иногда телефонные карточки — полагаю, это всё — пожертвования. Она меня спрашивает, "как я", и всегда помнит что-нибудь с прошлого раза, о чем может продолжить разговор и в этот. Если я говорил ей, что собираюсь позвонить матери по новой телефонной карточке, она не забывает спросить, как прошел разговор. Для меня это проблема, потому что, говоря, что собираюсь позвонить матери, я лгу, ведь материй моей нет в живых уже сколько — шесть лет? Для меня это проблема, потому что Кларисса знает, что моей матери нет в живых, и чувствует, что должна подыгрывать. Я знаю, что лгу и мне ее не заморочить, а она думает, что я сумасшедший и морочу сам себя. Мне нравится эта маленькая выдумка, потому что она связывает нас гораздо глубже, чем простое "здрасьте".
Кларисса по вторникам и пятницам навещает и других адресатов психиатрической благотворительности, благодаря чему, я уверен, в колледже находится на хорошем счету. Я, похоже, занимаю одну из самых низких позиций на тотемном столбе безумия, а посему мое лечение отдано на откуп начинающему. Эту информацию я выцедил по одному биту за раз. Когда кто-то не хочет выдавать информацию о себе, единственный способ её добыть — выяснение от противного: задавайте вопросы, ответы на которые вам не нужны, и вышелушивайте правду. По поводу Клариссы мне трудно было сделать выводы, поскольку ей как минимум тридцать три. И все еще студентка? На что потрачены пропущенные годы?
Не исключено, что она отчитывается обо мне перед своим преподавателем или заносит меня в свой дневник. Мне нравится думать, что она царапает моё имя карандашом в конце каждого нашего сеанса — в смысле, встречи, — но на самом деле я теперь, скорее всего, клавиатурный макрос. Она печатает Д, нажимает контрольпробел, и возникает "Дэниэл Пекан Кембридж". Глядя мне в лицо по вторникам и пятницам, она думает обо мне, наверное, не как о Дэниэле Пекане Кембридже, а как о Д-контрольпробел. Я, однако, думаю о ней только как о Клариссе, потому что ее движения, жесты, гримаски передаются одним-единственным словом — ее именем.
Прошлый вторник: Кларисса прибыла на своём игриво-розовом, оттенка губной помады, "додж-неоне". Припарковалась на улице, но, к счастью для нас обоих, перед моим домом зона двухчасовой свободной парковки, протянувшаяся на несколько кварталов. Так что ее, конечно, не штрафуют. Из окна я видел, как она задержалась у машины, разговаривая по сотовому телефону; я глядел, как она замерла посреди улицы, пережидая, пока проедет автомобиль, и заметил, как вывернул шею пижон за рулем, чтобы рассмотреть ее в зеркале заднего вида. На ней была юбка до колен, которая при ходьбе колыхалась как колокол. Кларисса обладает студенческой повадкой, которая, как я подозреваю, будет свойственна ей всю жизнь. Она определенно самая миловидная девушка в своей группе, и всякий романтически настроенный юноша, потянувшись для разнообразия к чему-то чистому, нацелился бы на нее. У нее волосы золотисто-каштанового — мы еще употребляем это слово? — цвета, под солнцем Санта-Моники они кажутся темно-белокурыми, но в квартире переливаются оттенками рыжего и темно-русого. И подобному тому, как цвет Клариссиных волос меняется по скользящей шкале в зависимости от освещения и времени суток, ее красота скользит по градиенте между обыденным и неземным.
Она уже сосредоточилась на мне и положила вещи, даже не взглянув, куда их сваливает:
— Извини, я опоздала.
— Не опоздала.
— Ну почти, — добавила она.
Я не стал ничего говорить по поводу ее извинений за то, что она почти опоздала. У меня сама концепция как-то не укладывается в голове. Если ты почти опоздала, значит, ты не опоздала, то есть о чем мы вообще говорим?
Что мне нравится в Клариссе — она принимается говорить немедленно, и это дает мне возможность смотреть на нее, не произнося ни слова.
— Ты не поверишь, что со мной стряслось. Вчера у меня был обратный билет из Сан-Франциско. Я так хотела улететь в восемь, но по сниженной цене были места только на пятичасовой. Я приехала в аэропорт, а пятичасовой отменили, и нас сажают на восьмичасовой за полную стоимость! Дальше, у меня машина припаркована в "Бербанке", а восьмичасовой садится в "Лос-Анджелесе-международном", и теперь мне еще приходится платить за такси, чтоб добраться до своей машины. И я потеряла ТРИ лишних часа в Сан-Франциско.
