Ник явно был рад чем-то заняться. Он достал тесто и принялся его раскатывать, посыпав стол мукой.
— Я вижу, на занятиях вы были внимательны, — заметила Вероника.
— Я всегда внимателен. Работа требует.
Да, конечно, он прекрасно знает, кто она.
— Не сомневаюсь. Как насчет кофе?
— Я бы выпил чашечку покрепче, — ответил Ник, продолжая раскатывать тесто.
Вероника отошла к кофеварке, радуясь минутной возможности отвернуться. Боже. Это неожиданно. Она добавила лишних пол-ложечки «Суматры» в фильтр, заметив, что руки у нее дрожат — не как на съемках, сильнее, будто под ногами зыбкая почва.
— Совершенно очевидно, что вы любите свою дочь, — сказала Вероника.
Она не собиралась произносить это вслух, просто подумала, но слова случайно вылетели.
Ник кивнул.
— Люблю. Больше всего на свете. Но родители жены кое в чем правы. Я не могу быть дома, когда она возвращается из школы. На своей работе я действительно рискую жизнью, а я единственный родитель. Я плохо готовлю.
— Вы знаете, как раскатать тесто для коржей, — сказала Вероника.
Он улыбнулся.
— Да, благодаря вам.
Корж был готов, оставалось положить начинку, но через несколько минут, выпив половину своего кофе, Ник сказал, что должен уйти.
— Мне нужно прогуляться и все переварить, обдумать, — объяснил он. — Может, я получу кусок шоколадного пирога в другой раз.
— Ну конечно, — согласилась Вероника.
И он ушел.
Вероника не могла избавиться от мыслей о нем. Она ему сочувствовала. Но было тут и нечто другое, нечто неожиданное — влечение к Нику Демарко, которое она старалась не замечать.
Она села в нише кухонного окна и, глядя на задний двор, потягивала приготовленный для них двоих кофе. Его недопитая чашка так и стояла на кухонном столе, куда он поставил ее перед уходом, в спешке, как будто ему не терпелось уйти. Наверное, из-за того, что так много рассказал.
Шел девятый час, и на улице начало смеркаться. Но как бы ни старалась Вероника отогнать мысли о Нике, переключиться на пирог, который все еще предстояло испечь, на сборы сумки для грядущего долгого дня в «загоне», на просмотр расписания на завтрашний вечер, Ник не шел у нее из головы. Всегда ли он был таким привлекательным? Он высок и хорошо сложен, да, темные волнистые волосы и темно-карие глаза и отличная линия подбородка с маленькой ямочкой, но никогда прежде она не обращала на него внимания как на мужчину; он всегда олицетворял для нее что-то другое — ее очень давнее прошлое. Тимоти. Жизнь, связи с которой она уже почти не чувствовала, однако и перечеркнуть не смогла за минувший год.
Раздался звонок в дверь, и Вероника вздрогнула, увидев фуражку на столе рядом с вазой яблок. Она даже не заметила, что Ник ее забыл. А Вероника обычно все замечала.
Полагая, что он вернулся, она пошла с фуражкой к выходу, чтобы сэкономить так нужное ему время.
И открыла дверь.
— Обычно я не оставляю свою фуражку на кухне в чужих домах, — коротко улыбнулся Ник.
— Я…
Зазвонил телефон, и Вероника его проигнорировала — пусть включится автоответчик. Она хотела предложить Нику взять остаток кофе с собой в стаканчике с крышкой, когда зазвучал, оставляя сообщение, мелодичный женский голос:
— Алло, Вероника? Меня зовут Беа Крейн. Я родилась двенадцатого октября девяносто первого года, в Бутбей-Харборе, Мэн. Я здесь, в городе, живу в гостинице «Три капитана». Мне бы хотелось с вами встретиться, если вам это интересно. Вы можете позвонить мне на мобильный — два-ноль-семь-пять-пять-пять-один-шесть-пять-шесть. Пока». — Щелчок.
Вероника ахнула и застыла, выронив фуражку. Она стояла в полном оцепенении, сознавая, что Ник пристально на нее смотрит. Потом он подвел ее к креслу в гостиной и помог сесть.
— Вероника? С вами все в порядке?
Она зажала рот ладонью. Ребенок. Ее ребенок. Дочь, которую она отдала на удочерение, позвонила.
Она заплакала и встала, потом села, опять встала.
— Вероника?
— Я… — начала она, но язык не повиновался. Она стояла и плакала, чувствуя, как ее обнимают руки, крепкие руки. Она позволила себе обмякнуть в его объятиях, не в силах остановиться, не в состоянии говорить. — Это… это…
— Ребенок, которого ты отдала на удочерение? — Он сел в соседнее кресло. — Ее слова и дата рождения… я просто сделал вывод.
Закрыв глаза, Вероника кивнула. Она не ошиблась — он помнил.
— Я всегда сообщала свои последние данные в досье агентства по усыновлению, чтобы она смогла найти меня, если захочет. Я ждала этого дня с того момента, как ей исполнилось восемнадцать. Сейчас ей двадцать два. Не могу в это поверить.
— Мне лучше уйти, чтобы ты спокойно ей позвонила.
— Вообще-то, я рада, что не одна сейчас. Это такое потрясение. Я почти потеряла надежду когда-нибудь получить от нее весточку.
Беа Крейн. Ее ребенка назвали Беа Крейн. У нее красивый голос. И говорила она так вежливо и приветливо. От слез у Вероники снова защипало в глазах.
Ник сходил на кухню и вернулся с коробкой бумажных салфеток, которую она держала на рабочем столе.
— Принести тебе воды? Или чего-то другого?
Она покачала головой.
— Вы с… Тимоти были тогда друзьями, верно? — Вероника резко втянула воздух. Она не хотела этого говорить.
Ник кивнул.
— Он отец?
— Да. Я знаю, он всем говорил, что это не так. Но он точно ее отец. У меня никого, кроме него, не было. У меня была та еще репутация для девушки, которая была девственницей, когда с ним познакомилась. — Она покачала головой. — Все в прошлом.
— Сказать по правде, я сейчас так же себя чувствую в отношениях со своими родственниками. Они считают меня жутким типом, хотя нет ничего более далекого от правды. И я позволяю им меня третировать? Из-за пирога?
Он давал ей возможность сменить тему, попросить уйти. Но Вероника, как ни странно, была рада его присутствию. Казалось, связь с прошлым, даже с Тимоти, успокаивала больше, чем что-либо другое. Она всегда оставалась наедине со своими мыслями о том времени глубокого одиночества и смятения, когда ей было шестнадцать. Когда она родила этого ребенка, одна, в «Скорой», с помощью фельдшера, оказавшегося, по счастью, добросердечным человеком. Она была одна с воспоминаниями о том, как отдала свою девочку и больше никогда ее не видела. Двадцать два года — огромный срок для жизни наедине с такими мыслями.
— Думаю, в шестнадцать лет я позволяла всем себя третировать, — сказала Вероника. — Я не умела постоять за себя, не знала, как заставить людей мне верить.
— Я очень стараюсь научить свою дочь верить в себя, ведь только так можно чего-то добиться. Ты веришь в себя, и какое тебе дело, что думают другие?
