— Значит, это благодаря тебе здесь так хорошо пахнет? — спросила Вероника, когда они направились к выходу, и сама удивилась, что способна болтать сейчас о пустяках.
— Пожалуй, да. Столовая была закрыта с десяти часов — время бранча в воскресенье. Сегодня утром все хотели бекон… я нажарила, наверное, фунтов пять. Если ты чувствуешь запах хлеба, это Изабел — она берет уроки хлебопечения у владельца итальянской пекарни. Горячий итальянский хлеб с хрустящей корочкой и сливочным маслом. Что может быть вкуснее?
— Она и на мои занятия ходит, учится печь пироги, — сказала Вероника, открывая для Беа дверцу пассажирского сиденья. — С ее новыми познаниями она, пожалуй, вытеснит меня из бизнеса.
— Твои пироги — настоящий хит в гостинице, особенно за чаем. Изабел говорит, что никто и близко не сравнится с тобой в приготовлении пирогов. Я хотела сказать ей, что Вероника Руссо, знаток пирогов, моя биологическая мать, но ты, вероятно, захочешь оставить это втайне.
Вероника сама была не рада напряженному выражению своего лица. Почему она стремится держать это в секрете? От неизжитости чувств, испытанных из-за ее родителей? Чувств, обрушившихся на нее во время поездки в город на седьмом месяце беременности? Ощущения стыда. Нечистоты. Ущербности. Невыносимы были перешептывания и пристальные взгляды знакомых и незнакомых людей.
Беа застегнула ремень безопасности.
— Ты точно хочешь устроить для меня эту экскурсию? Если тебе слишком тяжело, я пойму.
— Мне будет тяжело, — ответила Вероника. — И, вероятно, к лучшему для меня. Я вернулась в Бутбей-Харбор, чтобы встретиться со своим прошлым лицом к лицу, перестать от него бегать. Но жизни здесь в одиночестве оказалось недостаточно… целый год я провела, не выходя из кокона, крепко заперевшись изнутри. Мне нужно… позволить себе вспомнить.
Вероника проехала небольшое расстояние до средней школы, находившейся в дальнем конце Главной улицы. Она постоянно ездила мимо, но редко разрешала себе посмотреть на здание. Она ненавидела себя тогдашнюю, свои ощущения в этих коридорах и классах. Только пять кратких месяцев, когда она была девушкой Тимоти Макинтоша, все это не имело значения. Она ходила по коридорам с высоко поднятой головой, и впервые ей казалось, будто ничто не может ее коснуться, причинить боль.
Она остановилась на парковке и посмотрела на здание школы.
— Сейчас мне кажется безумием, что я влюбилась в Тимоти всего после нескольких месяцев свиданий, но ты знаешь, как это бывает в шестнадцать лет. День представляется месяцем, все случается так быстро и мощно.
Беа кивнула.
— Неловко признаваться, но у меня и до сих пор так.
— У тебя его улыбка, — сказала Вероника. — Мой рот, но улыбка его. Я так сильно любила его лицо, что могла смотреть на него часами. У него были совсем светлые волосы, как у тебя, и самые красивые зеленые глаза. Он обладал бунтарским характером. Носил потертую кожаную куртку, пахнувшую его мылом, и при малейшей прохладе отдавал мне. Мне нравилось носить его куртку.
— Ты сказала, его зовут Тимоти Макинтош?
Вероника кивнула.
— Все всегда удивлялись, когда тихий парень в кожаной куртке и с опущенной головой вдруг поднимал руку и задавал умные вопросы или правильно отвечал. Я так была в него влюблена, и когда он пригласил меня на свидание, сначала отказала ему. Я слишком привыкла, что меня приглашают из-за моей репутации… из-за лжи, которую обо мне распространяли, — сначала вредные девчонки, завидовавшие, что за мной бегают популярные ребята, а потом и парни, сочинявшие, будто спали со мной. И я так и сказала. Я его отшила… впервые так поступила, сопротивлялась изо всех сил. Но он настаивал, что я нравлюсь ему и пообещал не лезть с поцелуями ко мне в течение месяца, если я стану с ним встречаться.
— Ну, и ты поймала его на слове?
— Конечно. Но он и не пытался. В тот первый месяц мы проводили вместе очень много времени. Он ни разу не попробовал.
Беа улыбнулась.
— Мне это нравится.
— Мне тоже, — погрузилась в сладкие воспоминания Вероника. — У нас были такие откровенные беседы — о наших чувствах, о школе, учителях, родителях, о мире, правительстве, обо всем. По сравнению со мной он жил в более суровых условиях, и я настолько за него переживала, что хотела отвлечь от всего этого, просто любя изо всех сил.
— И у тебя получилось?
— В первые пять месяцев получилось. А потом я обнаружила, что беременна. — Она включила двигатель и, проехав три мили до дома, в котором выросла, припарковалась на другой стороне улицы. — Видишь тот синий дом номер сорок пять? Там я и жила. У меня задержались месячные на неделю, и я просто тряслась, делая тест на беременность. Я так перепугалась, когда появился плюсик. Сказала себе, что это не может быть правдой — мы пользовались презервативами. Но позднее в тот же день сделала еще один тест, и он тоже оказался положительным. Мне потребовалось двое суток, чтобы собраться с духом и сказать матери. Я так боялась произнести вслух эти слова. Но как-то утром мы с родителями ели блины, и я все выложила.
Беа перевела взгляд с дома на Веронику.
— И они не очень хорошо это восприняли?
— Это еще мягко сказано. Никогда не забуду лицо матери. — Воспоминание было настолько живо, что, повторяя Беа слова своей матери, Вероника словно заново пережила тот момент.
«Твоя бабушка сейчас в могиле переворачивается», — кричала мать, а отец только качал головой и все бормотал: «Как ты могла быть такой глупой, такой беспечной?» Снова и снова.
Всей душой Вероника хотела тогда, чтобы бабушка была жива, чтобы именно ей она все рассказала. Она знала: бабушка обняла бы ее, успокоила, сказала бы, что все будет хорошо, они это переживут, ведь они — Руссо, а Руссо сильные люди.
Вместо этого мать тыкала пальцем ей в лицо и говорила: «Ты просто дрянь. Не лучше той гнусной девчонки, дочки Моры, которая забеременела и теперь в семнадцать лет сидит с ребенком. А я этого не потерплю».
Вероника стояла потрясенная.
«Что, черт тебя побери, все подумают?! — закричала мать. — Проклятие!» И дала ей пощечину.
Вероника дернулась, как будто мать ударила ее сейчас.
— О, Вероника, — прошептала Беа.
— Я побежала… в единственное место, где чувствовала себя в безопасности, в наше с Тимоти «местечко».
Вероника завела автомобиль, вернулась назад на Главную улицу, недалеко от школы, и встала напротив переулка Чаек, кирпичной дорожки, ведущей к заливу. Здесь они с Тимоти наконец поцеловались, в первый раз. Место их встреч.
Место, где она сказала ему, что беременна.
— Я нашла телефон-автомат и позвонила ему. Меня сотрясали такие глубокие рыдания, что я едва могла говорить. Он примчался ко мне… вон туда, — уточнила она, показывая на переулок. — А мне было страшно открыться. Несмотря на нашу близость, на все разговоры и планы убежать вместе после окончания школы, мне страшно было произнести эти слова. Его мать забеременела в шестнадцать лет, и из-за этого жизнь у нее сложилась неважно, и я понимала, что новость его расстроит.
