Иван Сергеевич, личный доктор Пантелеевых, сидел на кровати возле Никитки, мерил давление, слушал пульс. Мальчишка покорно подчинялся, давал руку, поворачивался с боку на бок, иногда бросал взгляды на мать, стоявшую у окна.
Нина, казалось, забыла о сыне, о докторе и вообще обо всем, что происходило в комнате. Она смотрела вниз, на большой двор.
– Мам… – позвал Никтитка. – Мам… Ты чего? Мам!
Нина пришла в себя, отвела взгляд от окна.
– Что, сынок?
– Чего там? Что ты там увидела?
– Там? Ничего, сынок. Просто красиво… Двор, люди… Давно никуда не выходила.
– Я тоже, мамочка. Вот я скоро выздоровею, и мы вместе выйдем.
– Мне нравится сегодня ваш сын, – бодро произнес доктор. – Просто молодец!
Нина улыбнулась:
– Правда?
– Конечно. Если и в дальнейшем мы будем так прогрессировать, то через месяц мы сможем гулять не только во дворе, но и подальше. В зоопарке, например.
Никитка сбросил ноги на пол, подошел к матери.
– Мамочка, хочу в зоопарк.
Она обняла его:
– Скоро, сынок. Совсем скоро.
Он заглянул ей в глаза:
– У тебя плохое настроение?
– С чего ты взял? У меня все хорошо, сынок. Даже очень хорошо. – Она повернулась к доктору. – Иван Сергеевич… я бы хотела вас кое о чем попросить.
Тот вопросительно посмотрел на нее.
– Я к вашим услугам.
– Последнее время я совершенно потеряла сон.
– Но я же выписывал вам снотворное.
– Не помогает. Что-нибудь посильнее.
– Посильнее опасно, милочка. Можете уснуть и не проснуться.
Нина улыбнулась:
– Вы плохо меня знаете. Я всегда проснусь хотя бы потому, что отвечаю за сына. – Она прижала к себе Никитку.
– Нет-нет, лучше не увлекайтесь снотворными препаратами. Бессонница – это от усталости и депрессии. Скоро все будет отлично, дорогая.
– Спасибо, доктор.
Старков с подчеркнутой вальяжностью вошел в приемную директора ипподрома, увешанную плакатами лошадей-призеров, окинул взглядом смазливую секретаршу, поинтересовался:
– Альберт Петрович у себя?
– Как доложить?
– Старков из «Час-Инвеста».
Девушка на минуту исчезла в кабинете директора, вернулась, кивнула:
– Пожалуйста.
Несколько удивленный визитом, Платонов поднялся навстречу, радушно пожал руку гостю.
– Вы бы позвонили предварительно, я бы освободил время.
– Не люблю, когда к встрече готовятся заранее, – улыбнулся Владимир. – Спонтанная встреча дороже. – Он уселся на диван, оглядел стены кабинета. – Уютно. Все осталось как при прежнем директоре.
– Да, – согласился все еще смущенный Альберт Петрович и аккуратно спросил: – Чем обязан?
– Моего шефа да и меня как постоянных членов вашего клуба недавно вызывали в прокуратуру на допрос… Вас еще не приглашали?
– Пока нет. А по какому поводу?
– По поводу убийства вашего предшественника. Вам ведь известно, что его убили?
– Я не вникал… А в чем все-таки суть вашего визита?
Старков пожал плечами:
– Чисто человеческая. Просто хочу предупредить вас о разного рода пертурбациях, которые происходят вокруг вашего хозяйства.
– Каких, например?
– Например, те же следственные органы. Ведь они наверняка заинтересуются, кто и каким образом поставил вас на это, в общем-то, золотое место.
Директор поднялся.
– Вы пришли информировать меня или шантажировать?
– Скорее, информировать… Насколько мне известно, Маргеладзе считает вас своим человеком? – Владимир внимательно наблюдал за новым директором.
– Да, я его человек. А что в этом дурного?
– Ничего. Дурно то, что вы об этом заявляете так открыто. Убийство старого директора, мгновенный приход нового, репутация Вахтанга Георгиевича – вы, надеюсь, понимаете, как все это может ударить по вашей репутации и карьере?
– Вы что-то хотите предложить?
– Только одно. Не спешите заявлять, что вы чей-то человек. А то вдруг окажется, что вы, например, наш человек, и что тогда мы будем делать? Господин, бегающий от кустика к кустику, вызывает подозрение, что у него не в порядке с желудком. Легкий понос. Может, даже от страха. А раз так, его надо лечить. Не хотелось бы, чтобы вы тоже попали на больничную койку.
Старков поднялся, направился к выходу. Оглянулся, приветливо и мягко улыбнулся:
– И постарайтесь не сообщать вашему шефу о нашем конфиденциальном разговоре.
Леха и Любаня, взявшись за руки, шагали по ночной, готовящейся ко сну Москве, молчали. Каждый думал о своем. Первым нарушил тишину Леха:
– Ты стала какая-то другая.
Девушка повернулась к нему:
– В чем?
– Все время молчишь.
– Думаю.
– О чем?
– Есть о чем… Хотя бы о жизни.
Он попытался поцеловать ее, она выкрутилась.
– Не надо.
– Почему?
– Не хочу.
Парень силой остановил ее, взял ладонями лицо, посмотрел в глаза:
– Ты меня уже не любишь?
Она смотрела на Леху не мигая, глаза стали медленно наполняться слезами.
– Не знаю.
– Расскажи, что случилось.
– Не могу.
– Почему?
– Не хочу.
– Любаня…
– Отстань. – Она с силой оттолкнула его и пошла дальше.
Леха шагал следом. Вдруг до слуха донеслись довольно громкое бренчание на гитаре и не совсем складный голос, подпевающий на плохом английском.
– Скоты… – пробормотала Любаня.
– Пусть себе, – попробовал возразить ей Леха.
– Как это? – возмутилась она. – Слышишь, на собачьем языке поют! Свой язык, родной, забыли! – И решительно двинулась навстречу подросткам.
– Не надо, – попытался остановить ее Леха.
– Отстань, сказала!
Волосатики были слегка навеселе.
– Эй! – крикнула Любаня. – Может, заткнетесь?
– Девка, ты чего? – возмутился один из волосатиков. – Хиляй себе дальше! – И громко завопил что-то на английском.
Любаня ринулась к парням.
– Что ты сказал, погань?
