Может быть, все случилось именно поэтому. Она была такой маленькой и ранимой, такой незаменимой, что я не хотел оставаться с ней один. Не мог. Не осмеливался. Ведь я мог бы сделать что-нибудь не так, совершить что-то непоправимое, каким-нибудь образом причинить ей увечье, в этом я был совершенно уверен. И не потому, что я безответственный или жестокий человек, просто я не умею трезво оценивать ситуацию. Поэтому я всегда был готов следовать любым чужим советам и оставлять за другими право принятия решений. Даже когда я знал, что другие – в данном случае Бобби – ничем не лучше меня. Малодушный, вот какое слово хорошо мне подходит. И я держался на расстоянии, торговал травкой, заходил к Бобби раз в неделю, чтобы отдать половину денег, и тогда смотрел на магическое синее сияние, исходящее из смеющихся глаз Анны. Иногда мне давали подержать ее на руках за чашкой кофе в те периоды, когда у Бобби не было парня.
Я сказал Бобби, что если она будет держаться подальше от Дворцового парка и наркоты, то я буду держаться подальше от полицейских агентов, Рыбака и других неприятностей. Я не мог попасть за решетку, потому что в таком случае Бобби и Анна лишились бы средств к существованию. Родители Бобби, как я уже говорил, не были богачами, но сохранили достаточно буржуазной добропорядочности, чтобы ясно дать понять, что они не желают иметь дела со своей курящей травку, распущенной, хиппующей дочерью и что ей и внучке придется обеспечивать себя самим – если потребуется, то с помощью государства.
А потом наступил день, когда Бобби заявила, что она, черт возьми, больше не может выносить ребенка. Четыре дня подряд у Анны шла кровь из носа и стояла высокая температура, и она постоянно плакала. Когда я заглянул в кроватку, то синее сияние в ее глазах сменилось синими кругами под глазами, Анна была бледной, а на коленках и локтях у нее появились странные большие синяки. Я отвез ее в отделение скорой помощи, и через три дня поступило сообщение. Острая лейкемия. Дорога к смерти с односторонним движением. Врачи давали ей четыре месяца. Все говорили, что так бывает, гром среди ясного неба, внезапно, безжалостно, бессмысленно.
Я метался, задавал вопросы, звонил, проверял, искал и в конце концов выяснил, что лейкемию лечат в Германии. Это лечение помогало далеко не всем и стоило, кстати сказать, целое состояние, но оно давало одно – надежду. Норвежское государство разумно решило, что может найти своим деньгам лучшее применение, чем призрачная надежда, а родители Бобби заявили, что это судьба, что вся ответственность лежит на норвежской системе здравоохранения и они не собираются платить за какое-то мифическое лечение в нацистской стране. Я так и думал. Хотя я в пять раз увеличил оборот травки, мне не удавалось собрать нужную сумму в срок. И все же я пытался, работал по восемнадцать часов и торговал как сумасшедший, перебираясь к кафедральному собору, после того как жизнь в Дворцовом парке замирала на ночь. Когда я в следующий раз пришел в больницу, меня спросили, почему никто из нас три дня не навещал ребенка.
– А Бобби что, здесь не было?
Медбрат и врач отрицательно покачали головой и сказали, что они ей звонили, но, видимо, телефонная компания отключила телефон.
Когда я пришел к Бобби домой, она лежала в постели. Она сказала, что заболела и что это я виноват в том, что ей нечем заплатить за телефон. Я пошел в туалет, чтобы выбросить хабарик в мусорное ведро, и заметил ватку со следами крови. Глубже в мусорном ведре я раскопал шприц. Наверное, в глубине души я знал, что это произойдет, – я видел, как более слабые души, чем Бобби, пересекали эту границу.
И что же я сделал?
Да ничего.
Я оставил Бобби дома и попытался убедить себя, что Анне лучше у медсестер, чем у матери или отца. Я продавал травку и копил деньги на это долбаное волшебное лечение, в которое заставлял себя верить, потому что альтернатива была невыносимой, потому что мысль о том, что крошечная девочка с синим сиянием в глазах умрет, была страшнее моего собственного страха смерти. Ведь мы черпаем утешение там, где его находим: в немецком медицинском журнале, в шприце с героином, в книге с совершенно новым приложением, обещающим тебе вечную жизнь, если только ты станешь поклоняться новому спасителю, которого тебе только что представили.
Я был в тупике – и тут получил предложение поработать на Рыбака.
Два дня. Облака висели низко над землей, но дождем не проливались. Земля вращалась, но солнца я не видел. Часы, если это возможно, становились все более однообразными. Я пытался спать, чтобы они бежали быстрее, но без валиума не мог.
Я начинал сходить с ума. Все больше терял рассудок. Кнут был прав: нет ничего хуже, чем пуля, которая неизвестно когда прилетит.
К вечеру с меня было достаточно.
Маттис сказал, что свадьба продлится три дня.
Я искупался в ручье. Комаров я больше не замечал, они раздражали меня, только если залетали в глаза, рот или садились на бутерброд. И боль в плече прошла. Странно, но, когда я проснулся на следующее утро после похорон, боли просто не было. Я стал вспоминать, не делал ли чего-нибудь специального для этого, но мне ничего не пришло в голову.
После купания я прополоскал рубашку, отжал ее и натянул на себя в надежде, что, пока дойду до деревни, она хоть немного просохнет. Я поразмыслил, стоит ли брать с собой пистолет, и в конце концов решил не брать. Спрятал его за мхом вместе с поясом с деньгами. Я посмотрел на винтовку и коробку с патронами, размышляя над словами Маттиса о том, что единственная причина, по которой в Косунде не воруют, – это та, что здесь нечего красть. Для винтовки места в тайнике не было, и я упаковал ее в остатки кровельного толя, валявшиеся под койкой, и засунул под четыре больших камня у ручья.
А потом я ушел.
Несмотря на порывы ветра, в воздухе висела какая-то тяжесть и давила мне на виски, как будто приближалась гроза. Скорее всего, праздник уже закончился, спиртное выпито, а свободные женщины заняты. Но, приближаясь к деревне, я услышал стук барабанов, как и два дня назад. Я прошел мимо церкви и направился в деревню. Я шел на звук.
Свернув с дороги, я зашагал на восток, на пригорок. Передо мной расстилалась серая каменная пустыня мыса, уходящего в сине-стальное море. У основания мыса, прямо подо мной, находилась утоптанная равнина, там-то и проходили танцы. Рядом с похожим на обелиск камнем, торчащим из земли метров на пять-шесть, горел большой костер. Вокруг большого камня были выложены два круга из камней поменьше. Камни были разложены без видимой симметрии, без узнаваемого узора, но все равно походили на незаконченную постройку. А точнее сказать, на разрушенную, снесенную или сожженную постройку. Я спустился вниз.
– Привет! – прокричал высокий блондин в саамской кофте, который стоял и писал в вереск на краю равнины. – Ты кто?
– Ульф.
– Южанин! Поздновато ты, но не слишком. Добро пожаловать! – Он потряс членом, стряхивая капли в разные стороны, засунул его обратно в штаны и протянул мне руку. – Корнелиус, троюродный брат Маттиса! Вот так!
