– Еще раз.
Ссиюу, ссшдон-динь!
А теперь, как выяснилось, еще и глазастый. Потому что такого низового отбива он еще не показывал. Зато тот сам мог его увидеть – когда они с десятником постельничей стражи чуток позвенели клинками, разгоняя застоявшуюся кровь.
– Неплохо.
Канышев вновь отошел назад, вскидывая карабелу на плечо, еще раз оглядел ученика и сделал знак помощникам, чтобы они поднесли отроку легкую детскую рогатинку
[47]
.
– Готов, Димитрий Иванович?
Если саблей наследник владел весьма посредственно, то с копьем был очень хорош. Загудел-засвистел в воздухе наконечник из мягкого железа, пробуя на крепость левое плечо, бедро, голову, правый бок, ноги… Боярин же аккуратно отмахивался, время от времени подправляя то или иное движение и делая мелкие замечания, когда вместо очередного укола царевич как-то несуразно крутнулся на месте и очень шустро махнул копьецом сверху вниз:
Тук-кррак!!!
Шлеп!..
На утоптанную землю упал изрядно погнутый наконечник с торчавшим из втулки куском обломившегося древка, сам мальчик сунулся вниз, неловко упав на колени, а его наставник довольно заулыбался, вкладывая саблю в ножны:
– Хорош, ай хорош удар получился!.. Было бы доброе железко
[48]
на копьеце – так и лег бы оземь!
Подскочившие помощники сняли с поднявшегося на ноги царственного отрока тягиляй
[49]
с шеломом, легкие наручи, а на отходе еще и подобрали сломанное ратовище. Получив столь явный знак к окончанию занятий, довольно загомонили остальные ученики, бросая свои деревяшки прямо на землю. Тут же рядом с ними возникли слуги, принимающие на руки плотные стеганки, вспыхнул и сразу угас короткий спор – кому первому освежиться поднесенным с ледника квасом… Собственно, и спора-то как такового не было – отпрыски многочисленного клана Шуйских сразу продемонстрировали свою сплоченность, оттеснив от большого кувшина всех остальных. А затем явили свои же внутренние разногласия, когда братья Андрей и Василий дружно насели на представителя старшей ветви рода, семилетнего Василя Скопина-Шуйского, которого тут же поддержал двенадцатилетний Петр. После чего (собственно, как и обычно) дело закончилось ничем. Вслед за клановой четверкой испил недовольный Василий Старицкий (по знатности рода первым должен быть он!), затем как следует приложился княжич Мстиславский, после него вдоволь утолил жажду Курбский… Оставив безродному Адашеву всего пару капель на самом донышке. Ему и того достаточно!
Не показывая обиды, Тарх облизнул сухие губы и тихонечко отошел в сторонку, а наблюдающий за всей этой картиной Дмитрий мелкими глотками допил квас, чуть подумал и протянул стаканчик своему стольнику
[50]
, держащему на руках личный «царский» кувшинчик. Тут же получил потяжелевший от янтарно-золотистого напитка стакан обратно, тряхнул растрепавшейся гривой волос и, не повышая голоса, позвал:
– Адашев.
Встал как вкопанный Федор Мстиславский, до этого шагавший вслед за тесной компанией Шуйских. Притормозил идущий рядом с ним княжич Старицкий, заинтересовался вдруг остатками недорубленного ивняка Семен Курбский…
– Пей.
Изрядно удивленный и обрадованный (до этого дня старший из царевичей предпочитал сверстников не замечать или глядеть как на пустое место), Тарх со всем почтением принял обычный деревянный стаканчик, одним махом выдул его содержимое и с низким поклоном вернул – свое место он знал очень четко.
– Благодарствую, Димитрий Иванович!..
Чуть улыбнувшись в ответ, наследник перебросил стаканчик в руки стольника, затем едва заметно кивнул на стоящих невдалеке от него княжат, буквально прожигающих завистливо-раздраженными взглядами юного Адашева.
– Терпение есть добродетель мудрых.
Опять тряхнул головой, убирая тяжелые пряди с лица, и зашагал к Теремному дворцу, сопровождаемый сразу двумя постельничими сторожами, – а за его спиной озадаченный Тарх пытался сообразить, что именно ему сейчас сказали.
Дмитрий же шел и наслаждался теплым майским солнышком и легким ветерком, мечтая о хотя бы небольшом загаре. А заодно думал о родовитых детях, коих ему настойчиво подсовывали в качестве сотоварищей по занятиям и играм. Даже очень настойчиво, ибо думные бояре и князья заранее беспокоились о благополучии своих родов, разными путями (желающих-то было с превеликим избытком!) подводя старших сыновей поближе к наследнику престола Московского. А младшеньких пристраивая в свиту уже к царевичу Ивану – мало ли как жизнь повернется! Опять же чужаков да худородных всяких не допустить до власти – тоже не последнее дело. Места у подножия трона да на лавках боярской думы ой как мало, бывает, и своим не хватает! Одна только проблема была у искушенных во всех и всяческих интригах придворных: первенец великого государя вел себя так, будто у него и вовсе никакой свиты не было. То, что не разговаривал с ними, еще ладно – всем известно, какой он молчун. Но ведь наследник даже и не улыбался в ответ на шутки и разную детскую кутерьму! Равнодушно отворачивался, когда ему предлагали позабавиться с луком, поиграть в бирюльки
[51]
или там лапту
[52]
. Не судил местнические
[53]
споры среди ровесников… Да он вообще никак с ними не общался!..
«Представляю, какая волна пересудов и слухов пойдет после сегодняшнего. Как же, сам подозвал и угостил! Да и Адашева, поди, теперь не только от кувшина с квасом будут оттеснять – вообще все подходы ко мне перекроют, так сказать, во избежание».
На самом деле огорчение высшей московской знати насчет того, что их детей не замечают, было не вполне справедливо. Давно уже и заметили, и оценили, и даже определили основные личностные черты, составляющие самую суть характера. Да что там, их уже даже поделили на две неравные части: в первую вошли все тот же Тарх, Петр Горбатый-Шуйский, Федор Мстиславский и Василий Скопин-Шуйский. Во вторую – сын будущего «побегушника» и предателя князя Андрея Курбского и оба брата Шуйских. И совсем отдельно стоял троюродный брат княжич Старицкий, насчет которого были определенные сомнения…
