Последний из кандальников своей твердости не потерял, а вот уверенности поубавилось.
– Скрепляю клятву твою.
Все с немалым интересом на него глядели, ожидая корчей или еще чего-нибудь в таком же духе. Но дождались лишь угрюмого взгляда и чуть дрогнувших губ.
– Сей человек невиновен.
Не дожидаясь приказа, подскочивший к царю догадливый дьяк тут же тихо забормотал:
– У помещика свово хоромы ночью запалил… Сам, и чады его с домочадцами, аще на конюшне семь лошадей, да иная живность без счета!.. Тиун на него показал, и другие видоки то подтвердили.
Отмахнувшись от дьячка, великий князь подошел поближе к трем окончательно затихшим душегубам, ткнув крайнего из них в скулу носком сапога.
– Сдох?
Широкоплечий кат
[105]
тут же присел на корточки и воткнул под слегка отвисший подбородок убийцы свои пальцы-клешни, нащупывая нужную жилу:
– Дышит, великий государь.
Тряхнув, а затем и похлопав по щекам безвольную тушку, палач смог добиться лишь тихого воющего звука:
– Ы-ы-ы-ы…
– А этот?
Довольно скоро выяснилось, что все трое разбойников живы, но полностью утратили разум: один самозабвенно выл, второй глупо улыбался, тихонечко раскачиваясь из стороны в сторону, а третий обильно сходил под себя и что-то радостно гугукал.
– Что с ними, сын?
Царевич, как-то уж слишком пристально косившийся в дальний закуток подвала, практически полностью скрытый в темноте, вздрогнул:
– Ложной клятвой они сами лишили себя разума.
– Угум.
Афанасий Вяземский поглядел на крест в своих руках, на косящегося куда-то наследника и немного изменился в лице.
– А с этим что?
Только-только пришедший в себя после общения с царевичем кандальник опять замер – угасшая было надежда на спасение собственной души разгоралась в его груди невидимым пламенем.
– Раскаяние его истинно. Господь наш милостив и всеблаг, и если сей муж призреет и вырастит должное количество сирот, душа его будет прощена. Или освободит столько же полонянников. Или каким иным способом спасет от смерти трижды по осьмнадцать православных душ…
С каждым словом десятилетний отрок говорил все тише и тише, уже откровенно всматриваясь в темноту, а потом и вовсе пошел туда мелкими шажками. Прихвативший было его за плечо отец едва удержался от того, чтобы не перекреститься: очень уж явно на бледном лице сына выделялись яркие глаза. Слишком яркие!..
– Сынок?
– Отец, там кто-то есть.
Сразу несколько катов услужливо осветили один из закутков своего рабочего места, проявив забитого в колодки плюгавенького мужичка самой что ни на есть рядовой внешности. Выдающийся вперед и не раз ломанный нос, большие залысины на голове, многочисленные ссадины и очень грустные глаза… Особенно левый – правый сильно заплыл и почти не открывался. Все тот же дьяк вновь проявил себя с самой лучшей стороны, выдав всем присутствующим краткую справку:
– Из ватажки, что творила гнусную татьбу на ярославской дороге. Трое показали на него как на одного из ближних воровского атамана, сам же от того отнекивается. Атаман живым не дался, да и тати до последнего отбивалися – дюжину только и смогли скрутить.
Протянув руку, наследник подхватил деревяшку, кою обычно совали меж зубов пытуемого (чтобы он не откусил себе от боли язык), и ткнул ею под чужой подбородок, заставляя узника вскинуть водянистые глаза:
– Крещен ли ты? Жить хочешь? Выйти на волю?
Не дожидаясь хоть какого-нибудь ответа на свои вопросы, наследник продолжил вопрошать:
– Убивал ли ты?
– Двоих только, и то заставили! Кашеварил я да по хозяйству бегал!..
– Ложь. Говори – скольких убил?
Видя, что ему не торопятся отвечать, царевич рывком стянул одну из своих перчаток, дотронувшись голой рукой до виска разбойника:
– У-уоыа-а-а!..
Чуть отдернув голову от зловония из распахнутого в крике невероятно жгучей боли рта, отрок повторил:
– Говори.
– А-уоа!!!
– Говори!
Шумно всхлипнув, «кашевар» сломался:
– Пятерых.
Отдернув руку, наследник задумался, совсем не замечая, как внимательно на него смотрит отец, его невеликая свита и приказные служивые.
– Ты говоришь правду. Но не всю. Ты… и есть настоящий атаман? Не опускать глаз! Да, это так. Скольких же ты ПРИКАЗАЛ убить, что даже душа твоя смердит их ужасом и болью?
И вновь не дожидаясь ответа, старший сын царя чуть вытянул вперед руку, медленно сжав ее в кулак, после чего даже привычных катов слегка оглушило долгим ревом, исторгнутым из груди плюгавого душегубца. Разжав пальцы и дав ему немного отдышаться, Дмитрий опять ткнул деревяшкой в подбородок. Позабыв об отце и других свидетелях, чувствуя полное единение с источником, наполняющим его тяжким ритмом своих пульсаций, едва разжимая стянутые ненавистью губы, он повторил свой вопрос:
– Сколько?..
Вновь начали медленно сжиматься детские пальцы.
– Скажу!!! Все скажу.
Откашлявшись и пару раз глубоко вздохнув, сбросивший маску «простого кашевара» воровской главарь мерзко ухмыльнулся, блестя разом оживившимся глазом.
– Мно-ого! Болото не привередничало, всех принимало. Мужиков лапотных, купчин толстобрюхих, баб да девок. Ох и сладкие они были! Да и ты ничего, смазливый. Я бы и тебя напоследок-то, хе-хе, употреби-хкх!..
Все ожидали крика, но его не было. Побелевшие от невероятной муки глаза, мелкая дрожь по всему телу, едва слышный хрип – и поверх всего этого тихие слова десятилетнего мальчика:
– Пока я рядом, тебе не ускользнуть даже в смерть. Говори, скольких убили по твоему приказу?
– А-ахх! Две сотни… и еще семь десятков… может, кого и запамятовал.
– Женщины?
– Да.
– Дети?
– Не отпускать же их, сиротинушек, было на поживу дикому зверью! Кх-ха, кхе-хе-хе!..
Тонкие пальцы сжались в кулаки, но атаман продолжил кашлять-смеяться, ничуть не ощущая какой-либо боли.
«Что со мной? Зрение плывет, во рту металлический привкус, тошнит. И откуда у меня такая ненависть? Она как будто моя – и не моя одновременно. Не стоило мне все это начинать…»
Вытерев отчего-то влажные губы, Дмитрий поднес руку ближе к глазам, недоуменно разглядывая мазки собственной крови. Все так же мерно и тяжело пульсировало средоточие, незаметно для хозяина вбирая в себя из воздуха и стен застарелую боль…
– Твоя душа черна, и ей нет места ни в Свете, ни во Тьме.
