– Без системы жизнеобеспечения она не протянет и нескольких минут, если я попробую начать операцию. Я думаю… лучше уж так. Сейчас она не страдает, и вы сможете побыть с ней до тех пор, пока…
Макс уставился на Кларк. Вернее, он смотрел сквозь нее расширившимися пустыми глазами, словно его мозг пытался отгородиться от ужасной реальности. Но потом выражение лица Макса изменилось, и его взгляд сфокусировался на Кларк.
– Ладно, – сказал он так тихо, что Уэллс скорее догадался, чем услышал, и наклонился к Саше. Так и не выпустив руки дочери, Макс пригладил ей волосы. – Саша, ты меня слышишь? Я так люблю тебя! Больше всех на свете.
– И я… тебя… люблю, – выдохнула, не открывая глаз, Саша. – Прости.
– Тебе не за что извиняться. – Голос Макса дрогнул, словно он подавил рыдание. – Девочка моя отважная.
– Уэллс, – хрипло позвала Саша.
Уэллс метнулся к ней и схватил за свободную руку, сплетя ее пальцы со своими.
– Я тут. Я никуда не уйду.
Минута бежала за минутой, а они все так же стояли возле операционного стола. Кларк держалась в сторонке, готовая, если понадобится, ввести Саше еще дозу болеутоляющего. Сзади ее обнимал Беллами. Уэллс убрал волосы, упавшие на Сашин лоб, и держал ее за одну руку, а Макс – за вторую. Он, наклонившись, шептал что-то дочери на ухо, и из его глаз катились вниз по щекам слезы. Сашино дыхание замедлилось, стало прерывистым. Из ее тела уходила жизнь, а они могли лишь бессильно наблюдать, как она угасает.
Если бы Уэллс мог вырвать из своей груди сердце и вложить его вместо Сашиного, которое вот-вот должно было остановиться, он не колебался бы ни секунды. Ему не стало бы больнее, потому что больнее было просто некуда. При каждом затрудненном вздохе любимой его собственную грудь сдавливало, и он был уверен, что вот-вот лишится чувств. Но этого не произошло. Он по-прежнему стоял на том же месте, глаза его были прикованы к Саше, к ее длинным подрагивающим ресницам, к ее веснушкам, которые он так любил. К тем самым веснушкам, о которых он думал, что они теперь всегда будут частью его жизни, такой же незыблемой, как созвездия в небесах.
Да, Уэллс знал ее лишь несколько недель, но за это время вся его жизнь переменилась. Он познакомился с Сашей, будучи запуганным, потерянным человеком, обманщиком, который делал вид, что у него все под контролем. Саша поверила в него. Она помогла ему стать настоящим лидером, таким, каким ему всегда хотелось быть. Она стала для него примером настоящего мужества, самоотверженности и благородства.
– Я люблю тебя, – прошептал Уэллс, целуя ее в лоб, потом в веки и, наконец, в губы. Как хотелось бы ему вдохнуть этим поцелуем жизнь в ее тело! Он готов был подставить свое тело под тысячу пуль, лишь бы Саше не досталась одна-единственная, та самая, и Макс не испытал бы этой боли. И он знал, что никогда не простит ни себя, ни того, кто сотворил это с Сашей.
А она тем временем последний раз вздохнула и перестала дышать. Кларк высвободилась из объятий Беллами и бросилась к ней, а Макс и Уэллс беспомощно смотрели на эту беззвучную агонию. Прошло несколько самых долгих в жизни Уэллса минут, а потом Кларк приложила ухо к Сашиной груди, замерла на мгновение и подняла взгляд. По ее щекам катились слезы.
– Нет, – ахнул Уэллс.
Он не мог встретиться взглядом с Кларк, не мог посмотреть на Макса. Все кончилось. Кто-то – возможно, Беллами – обнял его за плечи, но Уэллс едва ли почувствовал его прикосновение. Словно бы огромный вес опустился на его грудь, ребра прогнулись внутрь, и все стало черным.
Глава двадцатая
Гласс
Люк горел в лихорадке. Это было видно даже невооруженным глазом. Его глаза остекленели, лицо пылало, а губы стали сухими и серыми. Гласс ломала голову, тщась вспомнить, как сбивала ей температуру мама, когда сама она была еще малышкой. Она положила на лоб любимого влажную тряпочку. Она раскрыла его и сняла с него рубаху, чтобы прохладный сквозняк от окна остужал горячее тело. Она регулярно помогала ему сесть и заставляла делать хоть пару глотков воды. Но она ничего не могла поделать с кошмарной раной в его ноге.
Копье вошло глубоко в ногу Люка. Гласс сама чуть не лишилась сознания, когда, затащив его в избушку и уложив на пол, разрезала одну штанину, чтобы осмотреть рану. За кровью и грязью она увидела поразительно белую кость.
После этого они с Люком убили целый час, по очереди пытаясь остановить кровотечение, затягивая жгут выше раны, но у них ничего не вышло. Гласс в ужасе наблюдала, как Люк все сильнее бледнеет, а деревянный пол становится скользким от крови.
– Наверное, рану нужно прижечь, – сказал Люк. Он старался, чтобы голос звучал спокойно, хотя в его широко распахнутых, округлившихся глазах притаились страх и боль.
– Как это? – спросила Гласс, отшвыривая мокрую от крови повязку и потянувшись за новым куском материи.
– Если приложить к ране что-то горячее, кровотечение остановится, и заражения не будет. – Он кивнул на тлеющие в камине угли. – Сможешь подложить дров и разжечь огонь?
Гласс поспешно подкинула в камин растопки и, затаив дыхание, смотрела, как снова разгорается умершее было пламя.
– Теперь возьми вот эту железяку, – продолжил Люк, указывая на длинный, тонкий металлический прут, который они еще в первую ночь обнаружили возле камина. – Если сунуть ее прямо в огонь, она нагреется, и мы сможем провернуть это дельце.
Гласс ничего не сказала, с растущим ужасом наблюдая, как краснеет, раскаляясь, металл.
– Ты уверен, что это нужно? – с сомнением спросила она.
Люк кивнул.
– Неси эту штуку сюда. Только осторожно, не обожгись. – Гласс подошла к Люку и медленно опустилась рядом с ним на колени. Он глубоко вздохнул. – А теперь на счет «три» ты должна будешь прижать ее к ране.
Гласс задрожала. Комната вдруг принялась вращаться вокруг нее.
– Люк, я не могу. Прости меня, пожалуйста.
Он поморщился, пережидая новый приступ боли.
– Все нормально. Дай-ка ее сюда.
– Ох, господи, – прошептала Гласс, передавая Люку еще светящуюся красным железку и сжимая его свободную руку, которая каким-то образом была одновременно холодной и потной.
– Не смотри, – сказал он, стискивая зубы.
Через мгновение Гласс услышала крик и тошнотворное шипение, а в нос ей ударил запах паленой плоти. По лбу Люка струился пот, а сам он кричал, не умолкая, однако не оставлял своего занятия. Наконец, напоследок вскрикнув, он отшвырнул железку, которая звякнула об пол и куда-то откатилась.
Некоторое время казалось, что такая радикальная мера сработала. Кровотечение остановилось, и Люк смог несколько часов поспать. Но на следующее утро у него началась лихорадка, больная нога стала горячей, распухла и покраснела. Заражение распространялось по телу. Периодически Люк ненадолго приходил в себя, содрогаясь от боли, а потом снова проваливался в пучину беспамятства. Возможно, если бы они вернулись в лагерь и обратились к Кларк, та могла бы помочь, да только с тем же успехом можно было надеяться на то, что Люк выздоровеет по волшебству. Он не мог даже встать, что уж говорить о двухдневной пешей прогулке! К тому же снаружи их наверняка подстерегали наземники. Гласс чувствовала их присутствие так же ясно, как жар, исходящий от Люковой кожи.
