– Мне надо посмотреть, кто на втором посту. Нет ли там
людей, знающих Пьера.
Я покачал головой:
– Нет, Йенс. Я твой план понял. Но не отпущу тебя одного.
Рискнем.
– Тогда пошли на кухню… – без всякого удивления сказал Йенс.
Еще в коридорчике я почувствовал запах готовящейся пищи. И
он мне не понравился.
Стукнув в дверь, Йенс вошел на кухню. Я – следом. Там было
светло, ослепительно светло от нескольких газовых рожков. Посередине кухни
стояла хорошая плита, тоже газовая, на ней булькали и пузырились кастрюли. За
разделочным столом, с хорошим стальным ножом в руках, стоял этот самый Пьер –
крепкий детина с младенчески невинным пухлым лицом, в белом переднике поверх
рясы и грязноватом белом колпаке, лихо сдвинутом на затылок. Я на него был
похож разве что ростом.
– О! Йенс! – радостно завопил Пьер. То ли он был глуховат,
то ли просто предпочитал орать, а не разговаривать. – Ты рано, Йенс! Еще не
готова похлебка!
– Да мы не за похлебкой, брат… – виновато сказал Йенс.
Посмотрел на меня, спросил: – Голос запомнил?
Я кивнул.
Йенс резко развернулся и огрел Пьера кулаком по лбу.
– Ой-ля-ля… – грустно сказал повар и рухнул на пол. Я от
удивления головой затряс, словно сам по ней получил. Никогда такого не видел,
чтобы сраженный тяжелым ударом человек успевал что-то членораздельное сказать.
Это разве что в пьесах герои успевают и Искупителю взмолиться, и проклятие
выкрикнуть, и что-нибудь нравоучительное пискнуть. А в настоящей жизни – шиш!
Разве что обрывок бранного слова вместе с соображением вылетит…
– Крепкий… – Йенс тоже был удивлен. – Ой-ля-ля, крепкий…
Объяснять мне ничего не требовалось. Вдвоем мы быстро
стянули с Пьера рясу, передник, колпак. Затушили плиту – не то погаснет огонь,
и отравится галлиец газом. Связали Пьеру руки и ноги.
– Рот можно не затыкать, – решил Йенс. – Все равно никто
воплей не услышит. А он вечно гнусавит, нос у него плохо дышит, может
задохнуться от кляпа.
Закончив переодеваться, я спросил:
– Похож?
Йенс с сомнением смотрел на меня. Покачал головой:
– Нет. Разве что для того, кто Пьера один раз видел, да и то
в темноте.
Я сдвинул колпак на затылок. Взял поварской нож, обрезал со
лба слишком длинные волосы, чтобы хоть чуток короткую стрижку монашескую
напоминали. Сказал:
– Ты рано, Йенс!
Закусив губу, надсмотрщик взирал на меня. Пожал плечами:
– Голос похож… Не знаю. Пьера перевели к нам недавно, в
наказание. Может быть, и не узнают.
– На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь… давай-ка еще…
Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостный
супчик, но не совсем уж мерзкий.
– Где здесь помойное ведро? – выплескивая половину кастрюли
в медный котел с тушащейся капустой, спросил я.
– Вот…
– Лей доверху.
Сморщившись от отвращения, Йенс поднял крепкое дубовое
ведерко и щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этого
супчика – с картофельной шелухой, луковыми шкурками, какими-то совсем уж
безнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями чего-то
совсем странного – блевать хотелось.
– Господи, пару раз он что-то такое и подавал… – прошептал
Йенс.
– Пойдешь впереди, – велел я. – Ну и ругайся…
– Понятно.
Едва мы вышли в основной коридор, как Йенс возвысил голос:
– Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!
– Ой-ля-ля! – воскликнул я. Уж очень запомнился мне
прощальный выкрик Пьера. – Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!
– Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! –
ревел Йенс. – Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для нас!
Для своих братьев! Никто не будет такое есть!
– Это можно есть! – отбивался я. То ли в образ вошел, то ли
азарт охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. – Горячий суп! В
Галлии все едят такой суп!
– Никто не станет это есть! Тут помои! – Йенс потряс
котелком, выплескивая горячую жижу на пол. – Пусть брат Луиджи посмотрит на
это!
В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тоже
была ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два ярких
ацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше маленькое
шествие.
– Посмотрите, что он сварил! Душегуб! – яростно закричал
Йенс, брякая котелок на стол перед охраной.
– Спаси Сестра, – прошептал один из монахов, складывая руки
лодочкой. – Какой кошмар…
Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йенс поднял
ее, почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел, но лицо его
позеленело, он схватился за горло и бросился вон – в маленькую дверку в нише.
– Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! – крикнул Йенс. – И
пусть Пьер сам съест свои помои!
Сообразив, что зря перевел внимание на меня – монахи начали
было поднимать головы, Йенс крикнул:
– Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!
Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе – новость
оказалось для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились от
Йенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх,
попробовали бы каторжной баланды…
– Я сам все объясню брату Луиджи! – крикнул я и быстро пошел
вперед. – Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!
– Нет уж, мы пойдем вместе! – завопил Йенс и бросился за
мной. Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше занимало,
когда же освободится туалет, из которого доносились понятные звуки.
Когда мы ушли от поста, Йенс хрипло сказал:
– Тебя спас этот котелок… тот брат, которого стошнило,
прекрасно знает Пьера. Вечно у него кусочничал, добавку выпрашивал…
Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов,
когда сзади донесся топот и послышался крик:
– Постойте, братья! Йенс, Пьер, стойте!
Нас догонял один из монахов. Но именно один…
– Что? – спросил Йенс, поворачиваясь.
– Надо же расписаться! – Монах помахал бумагой. – Давайте…
Йенс поставил котелок на пол, молча взял лист, повернул
монаха спиной – тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал роспись.
Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно посмотрев на роспись
Пьера – ничего особенного, закорючка с завитком, я скопировал ее.
