Мы с Йенсом жадно набросились на окорок, сыр, краснощекие
помидоры, сухое красное вино, почти свежий хлеб. Мир сразу показался веселее.
Когда голод был утолен, я купил еще две бутылки вина, одну от щедрот будущим
ремесленникам поставил, а вторую мы с Йенсом стали распивать: уже неторопливо,
со вкусом.
– Знаешь, Ильмар, – негромко сказал мне Йенс, – что самое
слабое в твоем плане?
– Найти… мальчика.
Говорили мы вполголоса, услышать нас никто не мог, но на
всякий случай я имен называть не стал. Йенс вроде бы тоже это сообразил.
– Допустим, мы найдем его…
Я отметил это «мы». Уже хорошо.
– Надо – найду. Не в первый раз.
– Как ты поймешь, кто он?
– Пока не знаю.
– Это самое главное. Я над этим думал… всю ночь.
Покосился я на Йенса – глаза красные, невыспавшиеся. Может
быть, и впрямь думал…
– И что надумал?
– Тебе эту загадку не решить. И я тут не помощник.
Я ждал. Молча.
– Это должен решать кто-то, поумнее нас, – ободренный моим
молчанием продолжил Йенс.
– Пасынок Божий?
– Возможно! Либо конклав кардиналов. Может быть, всех
богословов надо собрать и задать им эту задачу!
– Хорошо придумал, Йенс, – пробормотал я. – Приволочешь
обратно и Ильмара беглого, и Маркуса. Тут тебе все грехи простятся…
– Нет! – Йенс энергично замотал головой. – Нет и нет! Я не о
том думаю. Клянусь тебе!
– Они, в Урбисе, все уже решили, – отпивая вино из глиняного
стаканчика, сказал я. – И ничего заново решать не станут. Слово у мальчишки –
выпытают… если сумеют. Не сумеют – убьют. Вот и все.
– Пасынок Божий Юлий, что бы ты ни думал о нем, человек
справедливый! – горячо сказал Йенс.
– Верю. Иначе меня не в застенки бы бросил, а в землю зарыл.
Но против всей Церкви даже Пасынок Божий пойти не рискнет. Да и не только он
такие дела решает.
Йенс замолчал. Либо согласился с моим мнением, либо понял,
что спор вести бессмысленно.
– Давай возьмем еще вина? – предложил я.
И вот по этому вопросу у нас противоречий не возникло.
Удивительное дело – как сближают самых разных людей общий
проступок, дорога и вино!
Подъезжая к Лиону мы с Йенсом уже сидели обнявшись, и то
предавались воспоминаниям детства – как-то так оказалось, что и в городках мы
похожих росли, и беды у нас были близкие, и мечты… только он по духовной части
пошел, а я по воровской; то начинали горланить песни, которые с удовольствием
поддерживали будущие подмастерья.
Остановился я лишь тогда, когда сообразил: деньги кончаются,
скоро и на ночлег не останется, а в таком состоянии я малое дитя в карты не
обыграю и у глухого разини кошелек не украду.
Мы ввалились в первую же попавшуюся гостиницу – грязную,
дешевую и с подозрительным народцем в коридорах. Какой-то постоялец уж слишком
доброхотно начал помогать Йенсу по лестнице подняться, сам руку к карманам
примеряя – я его в бок толкнул легонько и показал старый-престарый знак,
означавший: «Уйди, я его пасу!» Воришка скривился разочарованно, но против
обычаев не пошел – скинул Йенса мне на руки и удалился другого пьянчугу
поджидать.
А мы, завалившись в комнату, попадали на кровати и уснули.
Йенс еще порывался спеть песенку о богобоязненной девчонке, которую в монастырь
не приняли, но свою любовь к Церкви она щедро, как Сестра заповедала, дарила
святым братьям. Припев у песенки был такой веселый, что даже мне показался
фривольным. Проорав очередной куплет, Йенс затих, будто патефон с лопнувшей
пружиной, и мгновенно заснул.
Глава четвертая
в которой мы слушаем слова о любви, а
говорим о ненависти
Где-то в глубине души я боялся, что домик барона Жана,
отставного лекаря Дома, встретит нас свежим пепелищем. Или заколоченными окнами
и дверями – если Стража прозналась, что старик помог мне в поисках Ильмара.
Но нет, хранила Сестра дряхлого вольнодумца! Домик
по-прежнему выглядел мирным, уютным и жилым. Покачивал ветер занавески в
открытых окнах, на берегу речушки я приметил наполовину вытащенную лодку –
прямо с веслами беззаботно оставленную.
– Может, и повезло нам… – прошептал я. – Как думаешь, Йенс?
Бывший надзиратель уныло кивнул. Вид у него был потрепанный
– хоть и в Урбисе ему винцо перепадало, но вчерашняя попойка оказалась для
Йенса тяжела.
– Давай подберемся тихонько к окнам, послушаем, – сказал я.
– Мало ли… вдруг там засада.
– Откуда? – удивился Йенс. – Ты что, всегда такой
подозрительный, Ильмар?
– Обычно – да. Потому и дожил до своих лет. Пошли…
Пригибаясь, мы побежали по лугу, заросшему высокой, в пояс,
травой. Вроде бы в окна никто не глядел и увидеть нас не могли.
Постояв немного у угла дома, мы перевели дыхание и тихо,
совсем уж скрючившись, подобрались к одному из окон, приоткрытому немного. И
тут же услышали голос. Я насторожился – голос был старческий, но никак на
скрипучий и резкий, как у барона Жана Багдадского. Сильный голос и мягкий
одновременно.
– Ты не прав, друг мой. Любовь – не жемчужное зерно,
скрывающееся на морском дне среди тысяч пустых раковин. И не родник в пустыне,
что поит крошечный оазис, и в любой миг может исчезнуть под барханами. Мы живем
в мире, полном любви! Но люди ищут любовь, подобно тому, как ищут жемчуг на
морском дне – задыхаясь, губя бесчисленные бесплодные раковины, навсегда
исчезая под волнами. А если находят – считают себя прикованными к любви, как
умирающий от жажды путник, что набрел на оазис – и боится сделать от него хотя
бы шаг. Им кажется, они нашли жемчужину, и они сжимают любовь мертвой хваткой,
подобно жемчугу, который умирает без тепла рук! Им кажется, они нашли родник
среди песка, и они проводят дни и ночи на страже, разгребают дюны и закрывают
родник своим телом от самого маленького ветерка! Им кажется, что стоит отвести
взгляд – жемчуг исчезнет в чужом кармане, родник засыплет песком, и они вновь
окажутся в одиночестве… А любовь больше всего не любит бдительного взгляда. Ты
можешь посадить розу в своем саду и чахнуть над ней, отгоняя гусениц и
прикрывая от дождика. И роза станет расти для тебя одного, но стоит лишь
сделать шаг в сторону – и она умрет!
Я заслушался. А вот Жан Багдадский – нет. Я услышал знакомый
надтреснутый смешок и язвительный голос:
– Что ни говори, ты настоящий поэт. Но почему-то, когда в
прошлом году я посадил десяток роз и оставил их без пригляда, они засохли к
середине лета.
