Неведомый собеседник лекаря не смутился.
– О да. Без присмотра – рассыплется пылью жемчуг, засохнет
цветок и умрет любовь. В том-то и вся разница, что ты делаешь – надзираешь или
ухаживаешь. Наш мир полон любви, а мы деремся за нее, как будто любви может не
хватить на всех. Не хватить – хотя ее нужно всего лишь найти. Всего лишь
увидеть! Однажды я встретил человека, который сумел это. Вначале улыбка не
сходила с его лица. Он словно стал хранителем забытой тайны, он был одухотворен
случившимся. Каждый, кто оказывался рядом, будто слышал далекую и прекрасную
мелодию. Но ему не хватило веры в себя и свою любовь. Улыбка исчезла…
Послышалось негромкое бульканье.
– Благодарю, – на миг меняя тон, сказал незнакомец. – Не
знал, что ты сохранил такое чудесное вино в этой глуши…
– Подобно тому, как умирающий от жажды хранит последний
глоток воды в бурдюке посреди жестокой пустыни, хранил я это вино… – сказал Жан
Багдадский, старательно подражая его голосу. – Для тебя, мой любезный друг…
Он зашелся в приступе хихиканья.
– Врачебное ремесло портит людей, – мрачно сказал его
собеседник, утрачивая изрядную долю поэтичности. – Зачем я к тебе приехал,
позволь спросить? Чтобы ты надо мной издевался?
– Антуан. – В голосе Жана мелькнула тень раскаяния. – Я тебе
неоднократно говорил: займись сочинительством, излагай свои мысли на бумаге! Но
в обыденной жизни твои слова вызывают смущение. Понимаешь?
– Смущение? – возмутился тот, кого назвали Антуаном.
– Да, именно смущение. Тебе доводилось видеть, как наивно и
выспренно может выглядеть искренняя молитва, бездумно перенесенная на страницы
молитвослова? А здесь наоборот – слова, которые должны звучать для одного,
звучать в душе, а не колебать воздух, вызывают неловкость. Почему ты не издал
хотя бы свои сказки?
– Ну… если бы…
– Ты не решился раскрыть свою душу. Открыть раковину, в
которой, возможно, скрывается жемчужина… – ехидно сказал Жан. – Еще бы!
Прославленный летун занимается сочинительством романтических историй! Как
можно!
– Жан…
– Что Жан? Кстати, воспеваемые тобой жемчужины вовсе не
радуют раковину. Жемчужина – это болезнь, попытка моллюска защититься от
попавшей внутрь песчинки!
– Сочинительство тоже болезнь, – тихо ответил Антуан. –
Попытка души защититься от попавшей внутрь боли.
Жан вдруг замолчал. А потом сказал, совсем уж другим тоном:
– Ладно… прости меня, друг. Прости старого дурака. Мне очень
грустно, что когда мы уйдем – а ждать этого уже недолго, – все твои истории
уйдут вместе с нами. Истории про ночные полеты, про осажденные города, про
войны в воздухе и мир на земле…
– Кому они нужны, эти глупые истории… – прошептал Антуан так
тихо, что я едва расслышал.
– Моллюск не может судить, кому нужен его жемчуг.
Они замолчали. Я услышал тихое звяканье бокалов. Посмотрел
на Йенса – тот ошарашенно смотрел на меня. И впрямь странные речи ему довелось
услышать.
Я кивнул Йенсу, двинулся назад, к двери в дом. Монах молча
следовал за мной.
У дверей я постоял миг, собираясь с духом, и постучал.
Открыли не сразу. Я так и представлял, как Жан,
насторожившись, достает свой древний пулевик, заряжает, крадучись подходит к
двери, смотрит в какую-то неприметную щелочку… и застывает в нерешительности.
– Тебе решать, впустишь нас или свинцом угостишь, – сказал
я.
Дверь открылась.
Старый лекарь стоял, опершись на пулевик словно на костыль,
и растерянно смотрел на меня. За его спиной стоял еще один старик – видно, тот
самый Антуан. Высоколобый, абсолютно лысый, в отличие от Жана, и еще постарее,
пожалуй. На удивление прямой, крепкий. Здоровенный ручной пулевик армейского
образца он держал стволом вниз, но уверенно и крепко.
– Глазам не верю, – сказал Жан. – На старости лет, первый
раз – не верю!
– Это… – вопросительно начал Антуан.
– Ильмар Скользкий. Который, как вчера объявляли, сбежал из
застенков Урбиса! – Жан беспомощно развел руками, едва не выронив пулевик. –
Что ж… входи… входите…
– Это брат Йенс, – представил я своего спутника. –
Надсмотрщик застенков Урбиса… бывший.
– Грехи наши тяжкие… – вздохнул Жан. – Мир перевернулся.
Входите.
Вино, которым Жан Багдадский своего друга угощал, и впрямь
было отменным. Сухим, но не кислым, в меру терпким и ароматным, и при этом
набравшим изрядную крепость. Глянул я на год урожая, скромно на этикетке
выписанный, и лишь головой покачал.
Такое вино к столу Владетеля подавать.
– И зачем же вы пришли ко мне, злодеи? – спросил Жан. Тон
был суровым, но что-то мне подсказывало – старик нашему появлению рад безмерно.
Для таких, как он, прозябать старость в теплой койке – хуже самой смерти.
– За помощью, – кротко ответил я. – Историю нашу ты теперь
знаешь, почему Маркус из Версаля убежал – тоже. Я вижу, ты моим словам веришь…
так помоги!
Жан Багдадский всплеснул руками:
– Антуан! Ты слышишь? Самый коварный и страшный преступник
Державы явился просить помощи у законопослушного гражданина! Преступив законы
человеческие и Божеские, совратив на неверный путь честного слугу Церкви!
Антуан молчал. Пулевик свой он спрятал в кобуру, хотя
застегивать ее не стал. Йенс, нервно озираясь, мелко отхлебывал из бокала. Он
чувствовал себя хуже всех нас.
– Почему я тебе помогать должен, а? – вопросил Жан. – Ильмар
Скользкий?
– Потому что вся судьба мира сейчас решается, – твердо
сказал я. – Если Маркус – Искупитель, то долг наш общий – помочь ему. Если
Искуситель – то мы должны его остановить.
– Маленький Марк – Искупитель… или Искуситель… Ох, ну и
дела. – Лекарь потряс головой, будто собираясь сбросить остатки волос. – И как
же ты намерен правду познать? Не лучше ли оставить Дому и Церкви решать столь
важный вопрос?
Я покачал головой:
– Нет, лекарь. Не лучше. И у Дома, и у Церкви слишком
большие интересы на грешной земле. Боюсь, перевесят они, когда решать придется.
Жан прекратил ерничать. Вздохнул, схватился за голову,
топорща седые волосенки. И сказал, с неожиданной искренностью:
– Ну ладно, тут ты прав. И что для себя сейчас выгоды не
ищешь – тоже верю. Но как ты будешь решать, кто есть Маркус?
– Не знаю. В этом совета и прошу.
– Только в этом?
– Нет. Еще я не знаю, куда сейчас подадутся Маркус, Хелен,
Луиза и Арнольд.
