– Машка, еда-то готова? – подавляя зевок, спросила герцогиня.
– Готово, все готово, матушка, – затрещала девка.
– Ну, умываться давай.
Анна закатала рукава и подставила руки под струю воды. Соседи-бароны осуждали герцогиню за напрасный перевод воды, но она ничего не могла с собой поделать. Мыть в тазике руки, а потом той же водой умывать лицо было противно. И пущай каждое умывание обходилось ей дороже на пфенниг в неделю, но бросить свои привычки не могла. Равно как и пользование дорогим мылом. Не французским, от которого хорошо пахло, но мылилось плохо, а мятным, сваренным где-то в Выксинской обители, на Шехони-реке. Из Выксы мыло доставлять дороже, нежели из Франции, но оно того стоило – после умывания кожа становилась гладкой и нежной, как попка у Карла Эрнста. Вспомнив о младенце, герцогиня вспомнила и о его отце.
– А господин камергер где? – зачем-то спросила она у девки, но та лишь повела плечами. Да и откуда Машка могла знать, где сейчас милый друг? Может, еще досыпает в спальне у супруги, а может, уже на конюшне, проверяет, как там его жеребцы и кобылы. Но на всякий случай дернула девку за волосы, сказав неопределенно: – Дура набитая, ничего не знаешь!
Машка скуксилась, скривила губы и вроде бы захлопала глазами, собираясь пустить слезу. Отвесив девке легонький подзатыльник, герцогиня опять зевнула:
– Будешь реветь, выпорю. Вели еду подавать.
Из спальни правительница Курляндии перешла в столовую залу – еще один каменный мешок, с каменным же полом, но зато с камином, в котором уже пылали дрова. Усаживаясь во главе длиннющего стола, спиной к огню (ох, хорошо-то как!), герцогиня вспомнила, что надобно и помолиться перед едой. Отец Петр, духовник, отчего-то не вышел к столу, и Анна позволила себе пробормотать скороговоркой «Отче наш», а потом опять плюхнулась в кресло.
Завтрак особо не радовал. Каша из каких-то зерен, пареная репа да скудный кусок хлеба. Ни тебе грибов, ни рыбы. Ах, да. Салака была, но она ее доела за ужином. Кажется, там еще что-то оставалось, но она вчера так наелась, что разрешила девкам доесть остатки. А Машка с Дуськой и карлицей Дунькой были и рады. Не подумали, дуры набитые, что ей сегодня снова захочется есть? А теперь вот опять посылать кого-нить на рынок, чтобы купить рыбы. Ох уж эта рыба… Сейчас бы что-нибудь повкуснее. Свиные ребрышки, жареную курочку. Но нельзя! Герцогиня позавидовала немцам – у них Великий пост кончился несколько дней назад – и принялась за еду.
Не успела доесть кашу, как в залу вошел Эрнст Иоганн – бодрый, успевший пропахнуть лошадиным потом. Верно, скакал где-то ни свет ни заря. Отмахнувшись от завтрака, фон Бюрен легонько прикоснулся к шее правительницы губами, подошел к камину и принялся греть озябшие руки. Ей даже захотелось встать и отогреть любимого своим дыханием, но для этого нужно было вставать с места.
Доедая кашу, Анна выворачивала голову набок и любовалась Эрнестушкой – как он стоит у камина, оттопырив зад, как сосредоточенно вертит ладонями перед огнем, встряхивает их, словно пытаясь вытрясти холод. Вот так он как-то стоял над трупом поверженного им волка и стряхивал капли крови! Это было в прошлом году, когда Анна гостила в России. Разумеется, юный император пригласил на охоту двоюродную тетку вместе с фон Бюреном и фрейлинами. Фрейлины, проскакав по лесу пару верст, устали и вернулись к биваку, но Анна и фон Бюрен были неутомимы. Кажется, в этот день они были самыми лучшими охотниками. Эрнст Иоганн – потому что действительно любил скачку и охоту, а Анна – чтобы быть рядом с ним. На самом-то деле хотя Анне и нравилось стрелять по живым мишеням, но сама охота ей была не очень-то по душе. Зачем венценосному племяннику, юному царю, куда-то скакать, за кем-то гнаться? У царя сотни слуг, десятки егерей. Достаточно приказать, как во двор Лефортовского дворца загонят стадо оленей или стаю волков. Наловят живых кабанов, вытащат из нор лисиц, подрежут крылья уткам. Можно бы еще привязать на веревочки перепелов. А царю только и останется, что получать удовольствие – нажимать на спусковой крючок, меняя мушкеты!
Эрнст Иоганн, увлекшийся скачкой, отстал лишь от государя, но легко опередил его фаворита, отчего Иван Долгоруков скрежетал зубами. За день было застрелено два десятка оленей, затравлено с десяток волков.
Одного из оленей Анна подстрелила собственноручно. Подстрелила, но не до смерти. Она лихорадочно перезаряжала мушкет, как Эрнст Иоганн, выхватив нож, спрыгнул с коня и добил зверя. Потом он долго стряхивал с ладоней липкую кровь и был прекрасен, как языческий бог.
Храбрость остзейца вызвала аплодисменты кавалеров и дам. Анна, любовавшаяся Эрнестушкой, едва не пропустила взгляд, коим фон Бюрена смерила постоянная спутница Петра – цесаревна Елизавета Петровна. Взгляд был оценивающим. Потом дщерь Петра что-то сказала по-французски – а ведь знала, зараза, что Анна языков чужих не ведает, – и все засмеялись! Засмеялись, как когда-то смеялись прихлебатели дядюшки-государя над маленькими дочками больного царя Ивана, когда их вытаскивали из каюты.
При мысли о Елизавете Петровне, Лизке, герцогиню окатило холодной ненавистью. Молодая, на шестнадцать лет моложе ее, красивая, купается в деньгах. Ей с самого детства все подносили на блюдечке. Лизке не нужно было выходить замуж за немецкого герцога, не способного ни на что, кроме пьянки. Даже первую брачную ночь герцог Курляндский сумел испортить – всю ночь пытался выполнить супружеские обязанности, да так и не смог. Кряхтел, стонал, а под конец упал с кровати и заснул. Спасибо нянюшке, притащившей цыпленка с отрубленной головой, а не то пришлось бы царской дочке пережить позор, в коем она была неповинна! Зато как был приятно удивлен немолодой уже Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, определенный Петром Великим в гофмейстеры Курляндской герцогини!
Лизке повезло родиться у здорового царя. Верно, после смерти племянника быть ей русской царицей. А если царицей станет Лизка, то будет ли она выплачивать сверх тех жалких пятидесяти тысяч талеров, положенных герцогине Курляндской от русской казны по брачному договору?
Анна призадумалась. Наслышана, что Елизавета – девка не жадная. Кобелям своим дарит золотые угорские сотнями, а то и тышшами. А может, коли Лизку выберут царицей, послать к ней Эрнестушку за деньгами? Конечно, не ровен час, решит сестрица оставить его при себе, но в Митаве у него законная супруга и трое детей! Вернется, никуда не денется.
Отогревшись, Эрнст Иоганн сел на свое место, по правую руку от герцогини. Посмотрев на стол, слегка скривил губу и взмахнул густыми бровями. Анна, без слов поняв его желание, что он ищет, прошипела лакею:
– Вино тащи!
Сама герцогиня почти не пила. Пиво, обожаемое немчурой, терпеть не могла – от него только голова болит да в нужник тянет. В праздник, когда много гостей, произносящих тосты, могла выпить бокал вина, растягивая его на мелкие глоточки. На охоте, уж коли совсем худо, могла выпить малюсенькую рюмку водки или киршвассера. Еще Анна терпеть не могла пьяных. Насмотрелась на дядюшку-государя Петра Алексеевича, всегда пребывавшего под хмельком, на его вечно пьяную свиту. Заслуженные генералы, молодые гвардейские офицеры, старая аристократия и молодая знать надирались так, что валялись в грязи вместе со свиньями и лаяли на собак. То, что все мужики, в сущности, одинаковы, а немцы пили не меньше русских, она знала еще в России. Смерть юного мужа от чрезмерных возлияний лишь подтверждала ее слова. И тут, в Курляндии, обычным занятием баронов было ездить в гости друг к другу и надираться пивом, смешивая его со шнапсом собственного приготовления.
