– Ты что в Москве-то делаешь, Самсон Холмогорский?
– Так рыбу мы привезли, – ответил парень. – Обычно-то в ноябре обоз идет, а тут весточка пришла – мол, на Москву нынче народу тьма понаехала. У нас уж перекупщики с января месяца торчат. А общество подумало и решило: надобно самим везти. Чего деньги-то зря терять? Да и рыбы у нас в том году уйма сколько наловлено. Вот, собрали. В марте – апреле море вскроется, по новой на промысел идти. Куда старую-то девать? Я батюшку упросил, чтобы он меня отпустил.
– Боярин, куда еду-то ставить? – донесся от дверей голос Акима.
Пока действительный статский советник раздумывал – куда бы пристроить подносы и миски, притащенные стариком и девкой, Михайло уже волочил к кровати увесистый стол, заваленный книгами и бумагами. Татищев открыл рот, чтобы прикрикнуть – мол, осторожнее, – но не понадобилось. Засмотрелся, как парень бережно складывает книги в стопку. Михайло так увлекся, что позабыл обо всем на свете.
– Ты грамотный, что ли? – удивился Татищев, а парень, будто не слыша, продолжал перебирать книги, читая названия на обложках: – «Книга о скудости и богатстве, сие есть изъявление, отчего приключается напрасная скудость и отчего гобзовитое богатство умножается. Сочинение господина Посошкова». Знаю такую. А вот эта… – помор, прищурившись, с трудом прочитал: – Николай Макиавеллиев, ин принчипе. Принц, не иначе?
Вот тут Татищев понял, что он сейчас еще разок потеряет сознание. Помор-лапотник (ну и что, что вместо лаптей у него сапоги?) читает названия, не шевеля губами, как большинство бояр-князей, да еще и довольно точно переводит название. Вспомнил, что знает Михайло и про его родословную… Отойдя от шока, Василий Никитич прокашлялся, собираясь с мыслями:
– Правильно будет – Никколо Макиавелли. А книга называется «Государь». О том, как нужно государством управлять.
Михайло с сожалением отложил сочинение великого итальянца в сторону, сказал:
– Эх, латынь-то не про меня писана.
– Ты где учился-то, грамотей холмогорский? У кого?
– Так много у кого. Вначале маменька моя, царствие ей небесное, учила, потом дьячок наш, Семен Никитич Сабельников, – начал рассказывать Михайло.
– Маменька? – перебил его удивленный Татищев. – Что, поморская женка грамоте разумела?
– А что такого? – ответно удивился парень. – У нас в Поморье, почитай, половина женок грамотные. Мужики-то частенько гибнут, а как без грамоты хозяйство вести? Мы ж испокон веков рыбу ловим, зверя бьем. Солим да варим, шкуры выделываем, а потом все это аглицким да немецким купцам продаем. У нас без грамоты никак. Безграмотного-то вмиг обманут да обвешают. В семье – либо муж, либо жена грамоту разумеют, а то и оба вместе. Батюшка мой, Василий Дорофеевич, по голландским чертежам галиот построил. Государь наш, почивший в Бозе Петр Алексеевич, дюже его хвалил за то! Трубой подзорной пожаловал! – похвастался Михайло. – Ту трубу батюшка за божницей хранит, в плавание не берет.
При упоминании Петра Великого Василий Никитич глубоко вздохнул. Конечно, покойный государь был не сахар, много от него напастей довелось перетерпеть, но ведь и сделано было много! Впрочем, о Петре Алексеевиче можно бы говорить много и долго. Но спросил вьюношу о другом:
– Тебя по каким книгам-то учили? Верно, – усмехнулся Татищев, – только по «Псалтырю» да «Часослову»? Аз-буки-веди, ехали медведи. Зубрил небось без смысла?
– И это было, – не стал спорить Михайло. – Семен Никитич меня зубрить заставлял. Так я за месяц уже и «Псалтырь», и «Часослов», и «Четьи-Минеи» наизусть знал, сам не хуже псаломщика мог в церкви читать.
– А ну-ка, скажи че-нить, – подначил Татищев, совершенно обалдевший от парня.
Михайло прокашлялся и, как заправский дьячок, забубнил псалом:
– Блаженъ муж, иже во злых советъ не вхождаше, ниже на пути грешных человек стояше, ниже на седалищех восхоте седети тех, иже не желаютъ блага разумѣти…
Чувствовалось, что парень действительно помнит наизусть, но Василия Никитича удивило другое:
– Погодь, Михайло Васильич, так ведь ты Симеона Полоцкого читаешь, из «Псалтири рифмованной»?
– Да я и из обычной могу, только мне эта нравится больше. Красивее! В «Грамматике словенской» Мелентия Смотрицкого тоже интересно про стихосложение сказано.
– Да уж, да уж, – вытянулся на постели Татищев, отдуваясь от очередного удивления. – Что и сказать-то, не знаю. Грамотен ты зело.
– Куда там! – взгрустнул парень. – Я только «Грамматику словенскую» да «Арифметику» господина Леонтия Магницкого и осилил. У соседа выклянчил. Тот своих детей выучил, так мне книги и отдал.
– А чего у своего батюшки-то не попросил? – поинтересовался Татищев. – Сказал небось: нечего дурь тешить – али денег пожалел?
– Да не, просто книг таких ни в Холмогорах, ни в Архангельске не было. А из Москвы заказывать, так дюже дорого выходит. Нам дешевше из Голландии али из Франции книги выписывать. А скажи, Василий Никитич, вот у Посошкова в названии сказано – «гобзовитое богатство», а в самой книге лишь про то богатство, что своим трудом да торговлей нажито. А что, еще какое-нибудь есть? Не понял я, что за слово такое – «гобзовитое».
– Гобзовитое? – задумался Татищев. – Гобзовитое – сиречь разнообразное. И от своего труда, и от торговли, и от прочих дел, что деньги помогают зарабатывать, – хлебопашествование, ремесла разные.
– А чего ж господин Посошков про наш труд не сказал? Рыболовство там, охота на морского зверя. Опять же – выделка кожи, ворвани. А солеварение, что на Мурмане? У нас ведь на Севере от хлебопашествования да ремесел профита почти нет. Так, самим бы с хлебушком быть. Отец мой кровавым потом богатство наживал.
– Ну, сам посуди – разве можно в одной только книге все ремесла объять? Велика Русь-матушка, чего у нас только нет. Вот ты про промысел морской заговорил, а туляк, к примеру, обидится, что про кузнечное дело там не сказано. А на Урале? Один медь добывает, другой уголь жжет, третий… ну, скажем, медь с оловом смешивает, бронзу делает.
– Бронзу? – загорелся Михайло. – А не подскажешь, сколько олова к меди нужно добавлять, чтобы бронза вышла?
– А почто тебе? – усмехнулся Татищев. – Пушки собрался лить?
– Да не-а, – протянул Михайло. – Любопытно мне просто.
– Ну, ежели ты пушку лить задумал, то лучше так: берешь девяносто одну часть меди, а к ней девять, а можно и десять частей олова. А колокол, так меди поменьше кладешь. Не помню точно, но вроде семьдесят восемь частей меди и двадцать две олова.
– А зачем в колокольную медь серебро льют? Звона-то это не улучшит.
– Ну, льют зачем-то, – пожал плечами Василий Никитич и, в опасении, что поморский вьюноша сейчас начнет задавать какие-нибудь вопросы, на которые он не сможет найти ответ, решил-таки сменить тему:
– Ладно, давай об ученом опосля. – Приподнявшись с постели, нашел в себе силы разлить водку. Все-таки хозяин. Приподнимая чарку, сказал первый тост: – Ну, Михайло Васильич, со знакомством!
