Потянулся было к ней я, опомнился и замер. Мы уставились
друг на друга.
– Это от страха, – сказала Хелен. – От страха всегда так.
Хочется… жизни радоваться.
Я провел ладонью по гладкой белой коже. Спросил:
– Ну и как, летунья, рады мы жизни?
Секунду она колебалась. Зрачки у нее расширились, губы
дрогнули:
– Рады… граф.
И черные женщины у меня были, и китаянки. А вот высокородных
– никогда. Происхождением не вышел. И все дружки, что про любовниц-графинь
рассказывали, врали напропалую, это уж без сомнения.
Одно обидно – не меня она хотела, а жизнь в себе
почувствовать.
И не Ильмару-вору отдалась, а Ильмару-графу. Пускай даже
графу на час.
А так… как с черными. Вначале непривычно, а потом видишь –
женщина как женщина.
Страстная она оказалась, будто ее год в одиночной камере
продержали, да еще со связанными руками. Только и я – от пережитого, от свободы
нахлынувшей, от тюремного воздержания был грубый как насильник.
Кажется, именно это ей и понравилось.
Потом я лег рядом, положил Хелен руку на упругий животик,
посмотрел искоса. Довольна? Довольна.
А вот у меня настоящего удовлетворения не было. Так… одно
облегчение да сладкая усталость.
Будто не по правде все, а сон любовный приснился.
– Ноги-то разошлись? – спросила Хелен. – У меня вроде да.
Даже рука меньше болит.
Она улыбалась, а мне вдруг противно стало. Что же это, я для
нее лекарством послужил? Поднялся – ноги и впрямь слушались, стал одеваться.
– Не сердись, Ильмар, – сказала летунья. – Злая я сейчас.
Маркуса упустила, планёр разбила. Перед Домом ответ держать…
– Пошли со мной, – сказал я. – Выбираться вдвоем легче.
Хелен облизнула губы.
– Ты иди, Ильмар-вор. И быстрее иди. Здесь пост есть, башня
стоит неподалеку.
– Какая башня?
– Наша башня, летунов. Погоду изучать, ветра. Карты там
составляют, чтобы летать над побережьем. Они планёр должны были увидеть, вышлют
сюда конный разъезд. Ты уходи на север, к Виго. Я не скажу, куда ты пошел.
Вот оно как.
Судьба у вора – простая. Хватай да беги. О друзьях не думай,
девиц выбирай на час.
– И на том спасибо, Хелен.
Кинжал я за пояс спрятал. Может, я теперь и граф, только все
одно – Слова не знаю.
– Удачи тебе, вор Ильмар.
– Какой удачи, Ночная Ведьма?
– Тебе теперь жизнь сохранить – вот и вся удача. Забейся в
щель, да и живи тихонечко. Кинжал лучше выбрось в море, слишком вещь приметная.
– Вор Ильмар подумает, – сказал я.
Хелен улыбнулась мне с земли. Она по-прежнему лежала нагая,
не стесняясь… хотя чего уж теперь стесняться? Красивая, умная и, как всегда, не
моя.
Отвернулся я и захромал потихоньку на север, к Байону, к
Виго. Ноги еще слушались плохо.
Но все же Хелен была права – разошлась кровь в жилах.
Испытанный, видно, способ.
Часть вторая
Веселый город
Глава первая
в которой меня трижды называют дураком, а я и
не спорю
Осень – она всюду осень. Даже на солнечной лузитанской
земле. А уж в веселом вольном городе Амстердаме – тем более.
Холодно нынче. И дождь накрапывает, мелкий, противный. Две
недели прошло, как я с Печальных Островов удрал… из ленного своего владения –
посмеемся-ка вместе. За полмесяца всю Державу с юга на север пересечь – занятие
утомительное. Даже если превращенный в денежки железный слиток позволил
путешествовать с комфортом: в одежде торговца, на быстрых дилижансах во втором,
а то и в первом классе. И отсыпался я не под кустом, не в притонах бандитских,
а в хороших гостиницах, что нынче вдоль дорог как грибы растут. Отъелся, даже
раздобрел немного. В зеркало посмотреть – не жесткая грязная морда каторжника,
а благообразный лик мирного гражданина. Чем-то на священника похож. Надо будет
запомнить для случая.
Почему же я себя чувствую дурак дураком?
Вот сейчас, например, когда стою перед «Оленьим Рогом»,
охотничьим ресторанчиком, который не только блюдами своими славен. Стою и
пялюсь на плакат, уже от дождей посеревший и разлохматившийся. Всю дорогу я эти
плакаты вижу, от самого Бордо, а все равно – не могу мимо пройти.
На плакате – в хорошей типографии сделанном, немалых денег
стоящем, – два рисунка. Один – угрюмый тощий мужик с лицом душегуба, с гладко
выскобленным подбородком. Над портретом написано «Ильмар-вор», но только никто
меня в этом уроде не узнает.
Дело-то, в общем, нехитрое, когда тонкости знаешь. Как перед
тюремным рисовальщиком усесться, как уголки рта опустить, щеки втянуть, брови
нахмурить, глаза сощурить. Все по чуть-чуть, а в итоге – ничего похожего.
Рисовальщик, конечно, тоже все эти приемы знает, но он один, а каторжников
много, и каждого запечатлеть надо на случай побега, и у каждого свои способы
обмануть наметанный глаз. Прикрикнет рисовальщик раз, другой, ты вроде и
послушаешься, а все равно толку с такого портрета нет.
Вот он я, стою перед плакатом, призывающим меня поймать и
обещающим награду в тысячу стальных марок! Ну, добрые граждане, кто первый?
Мимо все идут. Романским языком написано – «Ильмар-вор». А
перед плакатом стоит вальяжный господин в дорогом плаще и сапогах мягкой кожи,
сразу видно – из тех, что к высокородным вхож. Это в Байоне меня схватили бы,
едва лица сравнив. К счастью, не было тогда еще плакатов, не успела Хелен,
Ночная Ведьма, рассказать, кто с каторги бежал.
А вот второй рисунок – первому не чета. Марк на нем как
живой, и не быстрой кистью усталого рисовальщика набросан, а опытным гравером
прорисован черточка в черточку. Недавний совсем портрет, мне сразу видно. Когда
мальчишка на этап попал, он еще ничуть повзрослеть не успел. Одежонка, конечно,
на портрете не та, хоть и не передаст гравюра, несмотря на мастерство
печатника, все богатство камзола, шитого золотой и стальной нитью вперебивку.
Блеск перстней драгоценных на тонкой кисти, что эфес меча обхватывает, тоже
лишь угадать можно. А от взгляда – томно-усталого, повелевающего, на Печальных
Островах одно только упрямство и осталось.
Только все равно похож. Один в один.
Над портретом тоже надпись: «Маркус, младший принц Дома».
Аристократы бывшими не бывают, потому здесь этого слова нет.
А следовало бы, раз весь Дом, от Владетеля нашего, Клавдия, до последнего
захудалого барона призывают схватить Маркуса, аристократа тринадцати лет от
роду, пусть младшего, но все же принца…
