Вот такой он и был, Нико, хозяин ресторана и воровского
притона, скупщик краденого, подлец и богохульник.
Сволочь, но родная сволочь, и умная.
А мне сейчас и впрямь своего ума не хватало.
– Глянь… – брезгливо сказал Нико, кидая на стол бумажные
листки. Я подошел, склонился, глянул. Листовки маленькие, с теми же рисунками и
текстами, что на плакате. Только здесь рисунки были цветные. На цветном Марк
был вообще как живой, зато я последнее сходство утратил.
– Раскрасили? – полюбопытствовал я.
– Да нет. Говорят, машину печатную сделали, что семью
красками печатает. Дорогая штука. Каждый такой листок железную монету стоит.
– И что, их тоже на стены вешали?
– Уважаемым людям раздавали. Капитанам на корабли. Офицерам,
а те солдатам показывали. А кое-где и на стенах… в людных местах, чтоб не
сорвали. Только все равно посрывали, висит теперь твоя морда в бедняцких домах,
интерьер облагораживает.
Я еще раз глянул на свой цветной портрет. Взял обе листовки,
спрятал в карман.
– Возьму на память.
– Бери. Я от твоей физиономии восторга не испытываю. Ни от
живой, ни от нарисованной. Чего в Амстердам-то заявился?
– Подальше ринулся. Думал, на другом конце Державы никто
меня искать не станет.
Нико нехорошо засмеялся:
– И как, не ищут?
– Плакаты чуть ли не гуще висят, – признал я. – Подвел меня
Маркус. Впутал в свои дела.
– Где пацана-то оставил? – небрежно спросил Нико.
Засмеявшись, я покачал головой.
– Вот ты о чем, Нико. Брось. Не знаю я, где мальчишка. Хотел
бы знать, но не знаю.
Отойдя к окну, я уставился на улицу. Была она в меру людная,
в меру шумная. Проезжали экипажи и телеги, фланировали по тротуарам богатенькие
бездельники и просто лоботрясы. В пестрой будочке торговал нежной малосольной
сельдью с луком и печеными угрями рыбник. В другой – румяная тетка жарила в
кипящем масле сладкие колобки-ойленболен, разливала горячий глювайн. Девица
понятных занятий скучала под тентом в открытой забегаловке на углу – будто и не
холодно ей, и не сыро в легком платье на ветру. Чашечка кофе перед ней давно
остыла, но сидит терпеливо, ждет удачи.
– Как же так, Ильмар-вор. – В голосе Нико появилось
разочарование, как у умного отца, дивящегося на глупого сына. – Ты с каторги
сбег, мальчишку утащил, планёр угнал. А потом – упустил принца?
– Расшибся я, Нико. Знаешь, как это – летать по небу? Ноги
отшиб, самого помяло. Лекарь сказал, что, может, в ребре трещина есть.
– А… – без всякой веры произнес Нико. – Бывает.
– Да не скалься ты, старик! – Я повернулся, сам пораженный
своей яростью. – Не вру я! Сестрой клянусь, не вру!
Пожевав губами, Нико неохотно кивнул:
– Ладно, верю. Ты парень богобоязненный, Покровительницу
чтишь. Верю. Так хоть расскажи, что было? Я многое слышал… и в газете писали, и
глашатаи рассказывали, и так… слухи ходят. Только твой рассказ интереснее
будет.
– Горло хоть дашь промочить?
– Дам, – засуетился Нико. – Доставай сам, вон, в углу…
– Знаю.
– И плащ сними, не марай мне кресло!
Я снял и повесил на оленьи рога.
– Нашел куда… – недовольно буркнул Нико.
В буфете красного дерева, под фальшивой дверцей была еще
одна, железная, незапертая. За ней прятались такие напитки, что даже в «Оленьем
Роге» редко кто закажет. Вытащил я бутылочку коньяка, постарше меня возрастом,
два дорогих – резного хрусталя, в блестящей стальной оправе, – бокала, поставил
на стол.
– Я не буду, – отказался Нико.
– Давай, хоть пригуби. За встречу.
Не то чтобы я отравы боялся. Но мало ли…
Нико спорить не стал. Кивнул на столик в углу, там под
салфетками стояли блюдца с сыром, ветчиной, оливками, еще какой-то закуской. У
него всегда к неожиданному визиту все приготовлено. Как станет засыхать еда,
так ее вниз, на стол посетителю попроще…
– Здоровье твое, Нико…
– И твое, Ильмар…
– Что в газете-то писали? И в какой?
– Да во всех одно и то же. Эдикт Дома. О том, что ищется
беглый каторжник Ильмар и младший принц Маркус. О награде. Портреты, опять же…
хотя по газетным портретам даже я тебя не узнал.
– А кроме эдикта?
– Ничего. Видно, сказали газетчикам, что судачить не стоит.
Щекотливое дело… ты рассказывай, Ильмар.
Вздохнул я – ничего из Нико не вытянуть, пока он свое
любопытство не удовлетворит. И начал рассказывать, с того дня, как меня взяли в
Ницце – прямо у церкви Искупителя, на улице, позорно, руки заломив и на голову
колпак преступника набросив…
– Так и прогулялся до тюрьмы? – захихикал Нико. – В позорном
колпаке, в колодках?
– Так и прогулялся.
– Что тебе приклеили?
Чего уж теперь таиться?
– Мелочи, Нико. Повод им был нужен, а повод найти…
– Конкретно!
– Я налог с железа не заплатил. У меня были слитки, я не
стал официально заявлять… сменял у одного купца…
– Франц Сушеный?
О том, что Франца звали Сушеным, я и не знал. Но прозвище
подходило. Тощий, как вяленая рыба, с белесыми глазами…
– Он самый. Его накрыли сразу, как я ушел. Он и открылся.
– За тобой следили, Ильмар. А ты подставился. Еще и купца в
беду вверг.
– Ему бы мою беду, – разозлился я. – Хоть бы для вида
отпирался, уйти дал!
– У каждого свои проблемы, – рассудил Нико. – Ладно, это все
ерунда. Слишком ты популярный стал. Явишься невесть откуда, притащишь оружия и
металлов на горбу, шикуешь, кутишь… Дому на твои шалости плевать, а вот страже
– как бельмо на глазу. Еще скажи спасибо, что по закону все сделали, не
зарезали в темном переулке. Ты семь лет получил?
– Да.
– Так и отсидел бы, дурак! Деньги твои я сохранил, и все
остальные дождались бы. Семь лет – не вся жизнь. Вышел бы, поумнел, успокоился.
– Ты на рудниках был, Нико? – спросил я. – Знаешь, что такое
год в шахте? Мне через семь лет деньги разве что на лекарей бы понадобились!
– Ладно, не ворчи. Рассказывай.
Я продолжил. И про корабль тюремный рассказал, как
душегубцев утихомирил, и про то, как звяк железный ночью услышал. Нико слушал,
облизывая губы, кивая, прикладываясь потихоньку к бокалу.
