Одна радость – стражников не попадается.
А храм все ближе, стены каменные словно выше становятся, вот
уже витражи на узких окнах можно разглядеть, сцены из жизни Сестры без прикрас
описывающие. По-хорошему пройтись бы вокруг, на каждое окно глянуть, потом
изнутри посмотреть – витражи хитрые, снаружи одно видишь, как оно со стороны
людям казалось, а изнутри все совсем по-другому, как сама Сестра свои деяния
представляла… только нет на то времени. А жаль, за одну сцену с перевозчиком
сколько в свое время копий было сломано, многим она обидной для Сестры
представлялась. Снаружи и впрямь – непотребство, а глянешь изнутри, как
Покровительница бедного лодочника святым благословением оделяет, и все наносное
из души пропадает…
Красив храм и славится на всю Державу, а только не до того
мне сейчас.
Прошел я мимо уставшего глашатая, вступил под каменный свод.
Народ еще был в храме, значит, подождать надо. Кто свечи жег, кто у святого
столба посреди храма молился. Только и тут пробежал мимо юноша-служка, каждому
говорящий:
– Стража просит по домам расходиться…
– Что вам Стража! – одернул его какой-то бюргер. Молодец,
нечего священникам перед миром склоняться, их заботы небесные, далекие.
Купил я свечей у старика-прислужника, хотел две, а на
монетку мелкую целых три вышло. Подошел к лику Сестры, раскаявшегося душегубца
на добро наставляющей, – самая правильная для меня икона, – поставил свечи.
Одну – за себя, Ильмара-вора, чтобы не схватили бедолагу, не дали умереть в
позоре. Другую за хитроумного Нико, себя перемудрившего, чтобы выпутался
старик, умер своей смертью. А третью свечу, которая вроде как и не нужна была,
поставил за Маркуса, младшего принца. Что уж теперь, он мне зла не хотел…
И какое-то благолепие меня охватило, и стыд, и позор, и
раскаяние. Перед ликом Сестры стоишь – во всех грехах винишься. Вот почему
только потом уходит все это?
Неужели схватят меня, да ведь живым я и не дамся, значит,
умирать во грехе? Может, для того меня Сестра к своему храму вывела, чтобы
повиниться успел?
Прежде чем я понял, что делаю, ноги сами к кабинкам для
исповеди понесли. И почти все – пустые. Эх, прав ли я?
На последнем запале вошел я в кабинку, шторку за собой
задернул, в окошечко постучал. Замер, глядя на лампадку, перед иконой
теплящуюся. Может, нет духовника поблизости?
Приоткрылось чуть окошко, и невидимый священник сказал
вполголоса:
– Слушаю тебя, брат мой. Во имя Искупителя и Сестры, сними с
души грех…
– Не один у меня грех, брат, – прошептал я. – Весь я во
грехе.
– Для Сестры все едино – один грех или жизнь во грехе, –
устало и знакомо успокоил священник. – Говори, брат…
– Виновен я, ибо отнял жизнь у человека, – сказал я. – И
случилось это уже в седьмой раз.
Священник помолчал, потом уточнил:
– Во злобе или по жадности?
– В бою, брат мой. Только он стражник был, а я… я каторжник.
– Тяжек твой грех. Но сказала Сестра: «Жизнь защищая, вправе
кровь пролить, чья жизнь важнее – лишь Искупителю ведомо»… Отпускается тебе,
брат.
Про второго стражника, на Островах убитого, я говорить не
стал. Взял же Марк на себя ту вину, как Искупитель вину учеников своих брал,
так что нечего Сестру и тревожить зря.
– Виновен я, ибо убежал с каторги, – продолжил я. – А на
каторгу был отправлен за дела преступные.
– Отпускаются тебе грехи, брат мой. Не цепи держат, а воля
Искупителя. Смог уйти – значит, нет на тебе вины перед Ним.
Совсем хорошо. Я почувствовал, как груз с души спал, подумал
секунду, добавил, вспомнив ресторан:
– Виновен я, пусть не моими делами, но из-за меня погиб
человек, случился разор и переполох…
– Винись лишь в делах, тобой совершенных, – поправил
священник. – Это не грех, не о чем мне Сестру просить.
– Виновен я, ибо час назад украл плащ чужой… нужда
заставила.
– На тех, кто еду или одежду ворует, нет перед Искупителем
греха, нет и перед Сестрой. Людского гнева бойся.
Устал он к вечеру, слуга Божий, людские проступки отпускать.
Иные небось почище моих будут. Я подумал, в чем еще должен покаяться:
– Виновен я, ибо разгневан на меня Дом. Разгневан напрасно,
но никому это неведомо.
Священник молчал. Странно. Уж гнев мирской власти отпускают
сразу, тем более если гнев неправедный… Ведь это и не грех, а…
– Как твое имя, брат? – спросил священник. Я вздрогнул. Не
положено этого спрашивать!
– Как твое имя, брат мой во Сестре?
– Ильмар, – прошептал я. – Ильмар-вор.
– Тот Ильмар, что убежал с каторги на Печальных Островах
вместе с младшим принцем Дома Маркусом? На планёре, ведомом летуньей Хелен?
Это больше не на исповедь походило, а на допрос у Стражи…
– Да… – признался я.
Священник ответил не сразу:
– Греха в этом нет, но… Во искупление прочти семь раз
«Славься, Сестра!», не медля, но без торопливости.
На миг он запнулся. Я уже понял, куда ветер дует, но покорно
ждал.
– И не выходи из исповедальни. Жди, брат мой, я подойду.
– Зачем? – прошептал я. Но окошечко уже закрылось.
Что же делать? Исповеднику перечить нельзя, епитимью
нарушить – тоже. Что делать?
– Славься, Сестра, радость нашей радости, печали утоление,
проступка наказание… – начал я. Осекся. Все во мне кричало: «Беги!». Все
воровские повадки ожили, бунтовали против ожидания. Но как можно сейчас уйти?
– Славься, Сестра, – начал я снова, с трудом заставляя себя
не частить. Может, успею дочитать да уйти… Но, видно, исповедник точно знал,
сколько идти от его кабинки до моей, едва успел я в седьмой раз прошептать: «И
тем возрадуемся»… как шторка на кабинке была отдернута.
Стражи нет, ни городской, ни храмовой. И то хорошо.
Только исповедник, в белом плаще с откинутым капюшоном, по
возрасту – мой ровесник, на вид, правда, телом послабее, зато в глазах –
подлинная вера, не моей чета. Смотрел он на меня и с брезгливостью – что уж
тут, никуда тут не денешься, и с сомнением, и с любопытством невольным.
– Ильмар-вор? – еще раз спросил священник.
– Да, брат мой…
– Надень.
Он бросил на пол передо мной тугой сверток. И тут же, сам
устыдившись презрительного жеста, поднял его, развернул, подал в руки.
