Вот. Так я почему-то и думал. Что Пасынок Божий, Искупителя
Преемник скажет – еще не знаю. А вот святой паладин уже сказал свое слово.
– Недостоин я такой чести, брат Рууд…
– Это отговорка, брат! Это в тебе животная жизнь говорит!
Опомнись!
Святой паладин разгневался не на шутку. С минуту буравил
меня строгим взглядом, потом вздохнул, чаю себе подлил и мягко добавил:
– Опомнись, Ильмар, о душе думай! Нигде нет истинного
спасения – кроме как в служении Господу.
– Рууд… – Я кончил рассматривать чисто вымытый каменный пол,
поднял глаза: – Скажи, Рууд, кто больше Искупителю и Сестре угоден? Тот, кто
прожил честную жизнь, крови не пролил, трудился неустанно, детей вырастил, дело
после себя оставил… Или тот, кто всю жизнь в монастырских стенах молитвы
возносил?
Сказал я – и сам испугался. Но святой паладин, против
ожиданий, не рассердился.
– Правильный вопрос. Богу все мило – и честная мирская
жизнь, и служение в храме. Но вот для тебя, Ильмар, для вора и распутника…
Вот уж кем себя не считаю, так это распутником. Зря он так…
– Для тебя один путь – покаяние. Смирением и трудностями
грехи смоешь.
– Спасибо за науку, брат…
Рууд кивнул. Ласково тронул меня за плечо.
– Возжигай в сердце огонь веры, брат!
Все бы хорошо. И говорил он с пылом, не каждый проповедник
так с амвона выступит. И каждое его слово – словно из святых книг взято.
Только одна мысль продолжала меня мучить.
Неужели старые грехи замаливая, надо в монастырских стенах
схорониться, ни только зла не творить больше, но и добра? Неужели ничего не
делать – милее Богу, чем добро творить? Или и впрямь надо самого себя
наказывать? Но тогда, выходит, Бог – как душегуб-мучитель, чужим страданиям
рад. Нельзя же так думать!
Или можно?
Вон сколько зла на земле. И вся расплата – за гробовой
доской, в иной жизни. Кому райские сады, кому адовы ледяные пустыни. Там Бог
обиженных утешит, счастьем наградит, злодеев покарает… Знал я одного человечка,
с детства помню, по соседству с нами жил. Всегда был готов над родной женой
поиздеваться, и ударить, и словами унизить, людей не стыдясь. А потом будто
опомнится. И приласкает, и повинится. Та и рада…
Зачем же Господу так же поступать? Веру испытывать? Так ему
все про всех известно. Все насквозь видит, все про всех знает.
Куда уж больше похоже, что Богу до нас дела нет. Создал – и
оставил барахтаться во тьме духовной. Только Искупитель о всех и скорбит, но
Искупитель власть лишь над душами имеет, только и в силах, что сокрушаться да
судить нас, грешных, когда отживем свое…
Я понимал, что впадаю в ересь. Причем в ересь такую
примитивную и всем знакомую, что даже не возгордиться от нее. Атеисты всегда то
же самое говорят, когда их на путь истинный наставляют. А священники уже устали
объяснять о промысле Божьем, о том, что каждому шанс дается грехи искупить…
Много у священников объяснений. Так много, что сразу видно – никто истины не
знает.
Мне уж проще, прости Сестра, думать, что забыл о нас Бог…
Брат Рууд, наверное, решил, что я погружен в благочестивые
размышления. Сидел тихо, перед собой глядя, и мне не мешал. Эх, брат, нет во
мне такой веры, как в тебе. Не гожусь я в миссионеры. Не гожусь и в монахи. В
честные люди, может, и сгожусь – только ты же сам говоришь, что этим грехов не
искупишь.
Но как тебе сказать об этом, брат Рууд…
– Давай погуляем по городу, – сказал святой паладин.
– Как будет угодно, брат… – ответил я.
Мы гуляли по Брюсселю до темноты. Еще два раза заходили в
ресторанчики – выпить кофе, перекусить пышными, с пылу с жару, вафлями со
взбитыми сливками. В одном сидели особенно долго – там стоял новомодный
оркестрион. Сквозь стеклянную дверцу было видно, что все без обмана –
действительно сама машина играет, рычаги работают – смычок сам по сдвоенной
скрипочке ходит, колотушки на барабанчиках и бубенцах ритм выбивают, у
органчика мехи раздуваются, клапаны открываются-закрываются. К машине человек
приставлен: накручивает тугую ручку, меняет по заказу гостей, за несколько
монет, большие медные диски с дырочками. На каждом таком диске – музыка
записана. Хотелось и мне выбрать песню, да вряд ли у них тут псалмы и каноны
есть, а «Девочек предместья» мне, в нынешнем моем положении, заказывать
неловко…
Этим серым осенним днем народу на улицах – кроме, конечно,
районов магазинов и лучших ресторанов, вроде Рю де Шене или Гран-Пляс – было не
особо много, и я успокоился. И стражи почти не было. Газовые фонари на
Дворцовом проспекте еще не горели, в парке лениво бродили служители с граблями
– тщетно боролись с листопадом. На дворце наместника машет крыльями телеграфная
башенка, скучает над воротами золоченый имперский орел…
По ковру желтых листьев, устилающему, несмотря на старания
служителей, каменные дорожки парка, мы дошли до маленькой церкви – двойной,
сразу и Сестре, и Искупителю посвященной. Редко такие делаются. Рууд сразу
повел меня к лику Искупителя, и это было правильно. Мы оба Господу через Сестру
молимся, значит, сейчас важно Искупителю молитву вознести.
Служитель, похоже, принадлежащий к священникам Сестры,
почтительно остановился в стороне, не рискуя мешать паладину. Мы молча
помолились. Стоя на коленях, я смотрел на скорбный лик Искупителя, грубым
вервием привязанного к святому столбу.
Вразуми!
Ты самому Господу – сын приемный, рядом с ним вставший.
Редко я к тебе обращаюсь, строг ты к грешникам, уж проще через Сестру прощение
попросить. Но вот теперь… может, укажешь путь? Что мне делать? Веру диким
чернокожим нести? В монастыре укрыться?
Искупитель молчал. Неужели и ему не до меня?
Вразуми!
Наверное, на миг я взмолился так сильно, что в голове
помутилось. Мне показалось, что я вижу… нет, не деревянную скульптуру, пусть и
сработанную святым мастером и со всем возможным мастерством. Мне показалось,
что я вижу Искупителя наяву. Показалось…
На миг.
Если это был ответ Искупителя, то я его не понял.
Брат Рууд закончил молитву, подошел к священнику. Они
облобызались, поговорили минуту. Потом паладин ушел к лику Сестры. Я еще
постоял на коленях, пытаясь почувствовать ушедшее ощущение… ощущение жизни,
застывшее в мертвом дереве.
Нет. Больше ничего не было.
Я встал и, стараясь не глядеть в глаза Искупителю, пошел к
брату Рууду.
Перед тем как мы выехали из города, я постарался всем, кому
мог, сказать, что святой паладин и я, недостойный такой чести провожатый
паладина, возвращаемся домой, в Амстердам. Пусть гадают, зачем был совершен наш
визит. Может, святой брат Рууд решил русскими блюдами полакомиться?
