— Ваш мандат на право реквизиции? — обратился он к Василию.
Голос Сунцова слегка дрожал. По раздувающимся ноздрям и бегающим глазам Василий понял, что противник дрогнул, и взмахнул маузером.
Сунцов, закатывая белки, попятился назад. В толпе, за спиной у Василия, пронесся громкий хохот, а среди тунгусников и спиртоносов шипенье.
— Накололся на своего, — хихикнул кто-то в толпе.
— Это не то, что с нашим братом! — подхватил другой.
Василий шагнул к Сунцову и рванул его за грудь.
— Ты кто здесь такой?
— Вы оставьте, гражданин, — задыхаясь, вырвался Сунцов. — Я, может быть, действую на законном основании, а вы какое право имеете делать самочинство?
Василий обернулся назад и дико расхохотался.
— Слыхали?! Контра заговорила о законных основаниях…
Между ними выросла девушка в оленьей дохе. Ее выдровая шапочка сбилась на затылок, и глаза Василия на мгновение остановились на проборе черных волос с завитками на висках.
А она, бросая пугливые взгляды, увлекла Сунцова в толпу.
Никита вскочил на сани и вопросительно посмотрел на Василия.
— Гнать к амбарам?
Василий кивнул ему.
Подводчик ухватился за вожжи, но не удержался, отлетел в сторону.
Несколько человек старых приискателей во главе с Яхонтовым отгоняли одну за другой подводы. Золотничники и ямщики, потрясая криками воздух, хлынули за обозом.
Под ногами в беспорядочной свалке путались затоптанные в снег инструменты.
Солнце медленно скатывалось за гребни ближних гор. С юга тянул теплый ветерок и шептался с лесной хвоей.
5
На углу бывшей конторы трепались от ветра пожелтевшие, вырванные из старой конторской книги, листы бумаги — объявление о собрании.
Карандашные буквы косыми линиями пересекали красные графы, и на конце каждого слова красовались хвостики с закорючками:
«Обчее собрание всех рабочих, как мужчин, так и женщин.
На повестке — выборы ревкома и рудкома».
Мужчины, почесывая затылки, улыбались, а голоса баб раскатывались в звонком смехе:
— Комы-комы — не знакомы… Хлеб забрали, а как-то накормите?
— Рудком-то, знакомо слово, а ревком — должно, от реву ли, как ли?
— Ничего не разберешь!
Недоумения рассеяла шутка Евграфа Сунцова:
— Это, ребята, не про русских писано тут.
Его жена, сухая, маленькая, в оленьем мешке, взвизгивала от хохота, показывая золотые зубы.
Оглянулась на нахмуренного Вихлястого и закатила насмешливо зеленые глаза.
У Вихлястого сморщилось желтое, точно копченое, лицо и дернулась бровь. Отвернулся и выплюнул слова, точно рашпилем по ржавому железу:
— Самой грош цена, а в плевалку золота на сотню напихала.
Около объявлений появился веселый парень с расплюснутым носом. Парня встретили восторженным криком:
— Вот Ганька-шахтер! Он мастак по грамоте… Всю подноготную под голик раскроет… Пусти его, кобылка!
А Ганька уже корчил широкую арбузообразную физиономию в тонких бороздочках морщин, отчего бабы тряслись и покатывались в припадке смеха.
— Ком в спину… Ком в голову… Ком в брюхо, а вместо касторки — еловое сало. И через месяц в могилевскую губернию! — острил Ганька, покусывая тонкие злые губы.
Около угла, упершись острым плечом в кромку бревна, тряс азямом старик Качура. Его копченная от самосадки борода висела разрозненными клочками, а с конца носа падала капля за каплей на захватанную до лоска одежду.
— Мойте, мойте зубы-то! — укоризненно кивнул он на баб. — Над чем ржете, как кобылы на овес?!
Ганька схватил его за опояску и, втаскивая в круг, заорал:
— Вон он предраспред, коптелый дед. Ума сума, а заплат палата!
И тряхнул за опояску кувырком в снег.
Толпа грохнула, опьяненная зрелищем.
Качура, вихляясь и подпрыгивая, махал около груди Ганьки сморщенным кулаком, стараясь достать до лица, и на потеху публике плюнул в его сторону.
— Эх ты, крыночная блудница! Варнак третьего сорта! — голос старика срывался и пищал.
При появлении Василия смолкли. И только бабы сквозь ветхие полушалки пускали защемленные смешки. Мужчины косо и загадочно щупали глазами плотно перетянутую фигуру Василия.
На поклон отвечали нехотя, холодно и даже с лукавой улыбкой.
Это кучка сунцовских приятелей.
— Видишь, как выхолены комиссары, а нашего брата короста заела, — сказал Ганька, толкнув Качуру в плечо.
— Недаром пословица говорит: рабочий конь солому ест, а овес плясунам.
И опять ершом ощетинился Качура:
— А он кто? Эх, боталы, боталы! Не из дворян и князей каких-нибудь. Ежели порядки нам наводит свой парень, то к чему и над чем зубоскалить. Мы должны гордиться своим человеком!
А толпа исподтишка колола Качуру насмешками:
— Заткнись, вчера нашим, а сегодня — вашим… Видно, пайку получил от старого соседа?!
Ущемленный обидами тунгусников, старик махнул рукой и засеменил вслед за угрюмым Вихлястым в контору. Там уже собирались свои.
В дымном, пропахшем плесенью помещении вьются темные сети паутин, накопленных годами запустенья. Посредине большого зала Никита установил еще с утра громадную железную печь с трубами в крышу. Посредине помещения — с десяток искалеченных стульев на двух-трех ногах. С потолка прямо на голову сочится мутная капель.
Начиная от пола и до потолка, густым столбом шел пар вперемешку с едучим дымом. В углу под вершковым слоем пыли — одинокое знамя. Василий усмехнулся, когда прочел едва заметные тени на темном полотнище:
«Вся власть хозяину земли русской — Учредительному собранию».
— Всем служило в свое время, — кивнул Яхонтов.
Вскоре зал был запружен от передней стены до порога.
Двери не затворялись, и в них, как в трубу, валил дым и пар.
Ехидные смешки и говор стихли. Василий подошел к столу. С минуту молча всматривался в лица приискателей. Вспомнил прежний прииск и прежние лица рабочих. Со злобой сжал челюсти и отмахнул дым перед лицом. Толпа с азартом от нетерпения ширяла друг друга под бока:
— Вишь, думат, как лучше опутать народ.
— Не, должно, забыл, с чего начинать…
— Котелок заклинило. Изговорился весь чисто, видать…
Но, к удивлению всех, собрание открыл Вихлястый.
— Товарищи… Как мы специально ячейка и трудовой народ при советской власти, то председателем назначаем старика Качуру, а секретарем товарища Алеху Залетова. И как повестка собрания всем известна, то специально приступаем к докладу товарища Медведева.
