— Одыбал!
— Герой!.. Видно, от нашей спины и стяг отскакивает…
— Ну, ну… Подымайся. Без тебя сухо.
В больницу он вернулся с пылающим ожившим лицом, а темные глаза сверкали победоносно. Переодев халат, он направился в палату к Морозову и Супостату. Раненный в бок ножом, Ларька сильно похудел, был желт, вял и угрюм. Морозову прокололи пах, но тот даже посвежел и раздобрел. От раны осталась лишь тонкая бороздка, покрытая синеватой молодой кожей.
— Хоть бы саданул, как следоват, а то чиркнул шилом, змей, — беззлобно рассказывал он. — Зато и навтыкали им мы, аж спасу нетути. Да если бы они меня оглоблей не окрестили, ни за какие не опрокинули бы нашу стенку. А все Алданец. Я иш-шо с ним ударюсь.
— И все это муторно, — брезгливо скривил губы Костя. — Грязь это, не жизнь, — повторил он слова Кати. — Теперь я никуда отсюда не поеду.
Коровьи простодушные глаза орловца полезли на лоб.
— Как так? Ты ряхнулся, парень!
— Я иду к Бутову в шахту и вам то же советую. Ты мужик не лукавый, только зря к барину тянешься, сам себя на смех выводишь.
Морозов повесил голову, долго и тяжко сопел, раздувая ноздри, а затем сказал:
— Оно, знамо, шахтер жирнее жрет, но только мне плотничать сноровнее. Я, братки, зря с этой шестеркой толкусь, ведь у меня руки золотые.
— Ну и что же, — оживился Костя. — С весны здесь такие постройки начнутся, что тайга закашляет. А ты брось артель. Все эти хлопушины, Алданец и ихние лизоблюды — гнилая картошка, которую не сегодня-завтра выкинут в яму. У Хлопушина в деревне халупа и хозяйствишко, за ним не тянись, а Алданец — навсегда отпетый вор.
У Кости на лбу росными крупинками выступил пот. На него, улыбаясь сухими синими губами, смотрел Супостат, этот таежный беспризорник. Скитальческая жизнь Ларьки была отмечена не одним уже ножевым шрамом, хотя и прожил он всего двадцать лет.
Глава седьмая
1
В помещении краевой конторы можно было заблудиться и не приискателю, проживавшему в тайге безвыездно десяток лет. Четырехэтажное розовое здание выгодно выделялось среди окружающих построек и было видно со всех ближайших кварталов. У трех подъездов перефыркивались с автомобилями рослые, крутошеие рысаки. Кучера в длинных собачьих дохах сонливо разминали ноги, обметали снег с лошадей и санок. Огромное здание, пересеченное коридорами, лестницами, закоулками вмещало больше тысячи служащих и рабочих; оно было сложнее любой шахты.
— Какая каша! — Глаза Гурьяна широко открылись на швейцара и Вандаловскую. — Татьяна Александровна, да здесь столько же, как на Улентуе, рабочих.
— Приблизительно да…
В модном длинном платье и с гладкой прической она напоминала Гурьяну артистку, которую встречал где-то на сцене. Вандаловская впереди его поднималась на лестнице, слегка раскачиваясь, высоко подняв голову.
Клыкова в техническом отделе не нашли. Кто-то из работников треста, любопытно рассматривая приезжих, коротко сообщил:
— Инженер Клыков откомандирован в горный институт на академическую работу.
— Скоро! — Гурьян сдвинул густо-смолевые брови. — А где он сейчас?
— Вероятно, наверху или в институте.
— Вам известно, как разрешился вопрос о строительстве на Улентуе? — опросила Вандаловская.
— Передан в инженерную секцию, — спец торопился, отвечал нехотя.
— Значит, провалили?
— Как вам сказать…
Угловатые плечи служащего дернулись, он взялся за телефонную трубку.
Гурьян злобно рванул загремевшую защелкой дверь кабинета управляющего, но его остановил бородач в старомодной длиннополой поддевке…
— Очередь, товарищ!
— Иди-ка ты подальше!
Швейцар растерялся, а Вандаловская усмехнулась. Смелость Гурьяна нравилась ей.
Красный стол плотно огородили посетители, и до улентуйцев очередь дошла только через час. Широкоплечий коротыш-управляющий остановился на них усталыми глазами. Он был немолод, этого не скрывали ни светлый костюм, ни гладко выбритые рыхлые щеки.
— Товарищ Степанов? — спросил Гурьян.
— Он самый… А в чем дело?
Гурьян шагнул к столу.
— Я — Нарыков, директор Улентуя, а это инженер Вандаловская.
— Знаю, знаю. Садитесь. Ты, кажется, и основатель рудника?
— Не основатель, а первый разведчик и шахтер, — поправил Гурьян.
— Ну, это все равно, — Степанов потер ладонями лоб и блекло-серыми глазами рассматривал посетителей. — Слушали мы доклад вашего главного инженера. Что-то вы того… завернули там по-наполеоновски…
— А почему не по-большевистски? — хмуро перебил Гурьян.
Степанов помотал безволосой головой.
— Десять миллионов на один год и почти на основании только одного желания, это, знаете, товарищи, — фантазия.
— И ты срезал сметы? — Гурьян был близок к вспышке, но Степанов мягко положил широкую руку на красное сукно.
— Послушай лучше… Материалы переданы в специальную комиссию. Но, видимо, придется здорово подсократить ваши планы. Разгон большой взяли, а золотом там что-то плохо пахнет. Ты должен согласиться, что целесообразнее забивать средства там, где имеются проверенные месторождения.
Гурьян резко отдернул плечо и взглянул на Вандаловскую, — она дрожащими длинными пальцами вырывала листки из записной книжки.
— Значит, и тебе втерли очки почтенные специалисты? — уже не мог сдержаться. — И что вы твердите! Опросить бы, как эксплуатировался Улентуй. Как у нас разведывали? Какой способ амальгамации? А я скажу, что искали плохо, анализировали еще хуже, и весь рудник строился как попало. Тут, я вижу, Клыков развел дипломатию.
Степанов откинулся на спинку мягкого кресла и махнул рукой просунувшейся в дверь голове. Он был удручен, как человек, который несколько дней назад считал, что один из сложных вопросов уже решен и возвращаться к нему не придется.
— Клыков отстаивал ваши планы здорово. Но он ученый инженер и понимает, что в воздух кол не забьешь… Потому он и осторожен… Иван Михайлович будет писать книгу об улентуйских месторождениях, а вы, прямо скажу, недооценили его как специалиста.
Гурьян зашагал по кабинету, крепко налегая на железные скобки каблуков.
— Он жаловался? И что же?.. Как-нибудь обойдемся без громких мировых имен. Но обижаться ему не на что…
Против обычая управляющий треста просидел в кабинете до шести часов вечера… Ответственные спецы треста возвращались на вечерние занятия. Здание обильно заливалось электрическим светом.
«A мы в шахтах лазим на ощупь», — думал Гурьян, сердясь на учреждение, которое казалось ему оторванным от жизни рудника.
