— А не грешно это, бабанька? — испугалась Варвара.
— Хто-е знат… Веришь в бога — замолишь, а нет, и так ничего не подеется.
Варвара с опозданием пришла на детплощадку. Ребят было мало. Приземистая толстушка няня со вздернутым носом разбросила руки крыльями ветряной мельницы.
— Варварушка, ты ничего не знаешь?
— Нет, — оробела Варвара.
— Суперницу-то твою на свету заарестовали и увезли вместе с механиком в город. Сказывают, порчу-то станции они произвели для вреду. Однако худо будет раскрасавице.
Варвара опрометью в дверь. Она бежала домой, разбрасывая ногами брызги липкой грязи. Не знала, то ли желание позлорадствовать над бедой Гурьяна или увидеть его целым и здоровым сильнее ущемляло сердце. А в уши верещал голос бабки о «неожиданном антиресте». И тут же вспомнила, как Татьяна Александровна отваживалась с Ленкой и участливо относилась к ней, Варваре, неоднократно бросавшей сопернице черные обиды.
Может быть, Варвара преодолела бы желание уязвить Гурьяна в такой час, если бы он, разговаривавший с Бутовым и Стуковым, не показал холода взглядом. Варвара остановилась в дверях. Все были взволнованы. В углу у порога стояла поникшая Катя.
— Ты бы вышла, Варвара!
Это грубо сказал Гурьян, у которого раньше не было секретов от нее. Грудь Варвары заколыхалась, широко открылись глаза.
— Што, лишняя я стала? Мешаю свадьбу обсуждать!
Поняла, что сказала лишнее. Вместе с Гурьяном сорвался с места Бутов, стараясь задержать директора:
— Вон! Убью с одного раза!
В обезумевших глазах Гурьяна прочитала, что последняя ниточка действительно порвалась и ничто больше не свяжет с ним, пришибленным, но не сломленным.
Гурьян обмяк и, пристыженный суровым взглядом секретаря, осунулся, сел на свое место. Не взглянул на жену, путаясь выдавил:
— Устраивайся, Варвара, как тебе любо. Нет и ничего не будет между нами. А по-товарищески, чем могу, не оставлю, если что.
Где-то в дальних закоулках поселка, буксуя, гремела машина. И от этого кипучих слов Варвары понять было нельзя. Она сбросила полушалок и, головолосая, обезумевшая, рванула крышку ящика. Платья, полотенца, с давних лет запасенные, тщательно выхоленные стиркой и утюгом, треплясь в воздухе, полетели на середину комнаты. Варвара, брызжа слюной, сокрушительно топтала добро, как будто хотела вдавить в пол свое горе и память о прошлом. Гурьян прошел мимо нее встревоженный, но уже лишенный ярости. Варвару, держа за руки, уговаривала Катя.
— Ну перестань же… тут такое несчастье, а ты вздумала… Неужели не поймешь, что ему можно простить. Надо беречь его. Подумай, много ли у нас таких на руднике. И ты напрасно. Надо крепче за свой гуж тянуть и не выпрягаться.
3
По странному сравнению Гурьяну эта ночь напоминала самые незадачливые, самые непогожие времена из былой походной жизни. Вот в такую же мокреть он с пятью рабочими убежал в леса от преследования чехов, а позднее таких ночей было много, когда неуловимый отряд партизана Сергея Лазо уходил в сопки от японцев и семеновцев.
…В темноте Гурьян сталкивался с шахтерами, и все спрашивали:
— Как это вышло?
— За что арестовали?
— Што же это делают?
Люди, шлепая по грязи, собирались к зданию клуба. Директор чувствовал, что сегодня больнее, чем тогда в ветрах, в леденящих бурях, с карабином и походной сумкой, переживать поражение. Ведь от него отрывали самое дорогое дело и женщину, жизнь без которой теперь не представлял.
Гурьян не прошел в президиум, где за голым столом сидел окруженный партийцами Стуков.
Директор сел в угол и из темноты встретил направленный на него взгляд Рашпиндаева.
— Товарищ Нарыков! — Секретарь ячейки перепрыгнул через скамью и отгородил Гурьяна от массы. — Что это, понимаешь, за канитель такая. Заграбастали лучших спецов, а тут разные Пеночкины соли подсыпают. Неужели партия не долбанет таких по макушке хорошим кулаком. — Рашпиндаев разорвал пачку папирос и закурил, с жадностью глотая дым. Директор шире открыл воспаленные глаза, всматривался в пылающее круглое лицо собеседника.
— Ты взаправду или юлишь?
— Что за недоверие, товарищ Нарыков. Если были заблуждения… но ведь теперь мы о Пеночкине и ему подобных сделали оргвыводы… Что ж я за сукин сын буду, ежели стану отрицать достижения и прочее. На кой же я черт бывший молотобоец, ежели не с партией и ее лучшими товарищами. Тут кое-кто подтыривает насчет твоей женитьбы, но за каким же хреном мы коммунисты, когда тянем быт в лужу…
Рашпиндаев вздрогнул на свист звонка и, расталкивая локтями сбившихся в проходах партийцев, пробрался на передние места.
Наступившая тишина придавила Гурьяна. Расположенный к мнительности, он опять терзался.
«А вдруг партия найдет?» — Но что найдет, он недоумевал. Понятным было одно, что этот незначительный эпизод может стать сигналом к катастрофе.
При плохом свете лицо Стукова показалось директору безглазым, и не дошли слова, которыми секретарь объявил повестку собрания. Шум на передних местах и чья-то широкая спина помешали Гурьяну уследить, как на сцену взобрался Рашпиндаев. Кепка с широким козырьком у него съехала на затылок.
— Товарищи, внимание! — Рашпиндаев приподнялся на носках, заскрипел сапогами. — Товарищи, это оскорбление рабочей горняцкой партийной организации. Тут, надо понимать, мировое вредительство. Наша ячейка вылечилась от этой болезни, и я должен покаяться перед партией, как перед родной матерью. Правильно вело нас руководство и сейчас не сдает завоеваний первой пятилетки в четыре года.
— Ну, захлопает теперь… Барабан пустой.
Гурьян оглянулся на голос соседа и стиснул зубы. Недалеко от него сидел, вытянув шею, Пеночкин. Рашпиндаеву громко похлопали. Это и сорвало с места Пеночкина.
— Неправильно! — голос сорвался, пустил петуха. — Как ты перекрасился. — Пеночкин жег глазами Рашпиндаева. — Перелетная птичка. А раньше-то не ты звонил, что директор собачью свадьбу развел! И за дело упрятали спецов. Думаете, мы здесь умники, а край дурак! Да неужто там чурбашки сидят… Где у нас толк вышел. Разляпались только и ползаем в грязи, как мокрые мыши.
— Ложь! Вред! — Рашпиндаев под выкрики шахтеров грудью пер на Пеночкина и окружавших его небольшим кольцом недавно появившихся на руднике рабочих.
— Ты кулацкая похлебка, сукин сын! — неистовствовал Рашпиндаев. — Добрых рабочих пакостишь. Клином обойдется тебе эта игрушка.
За Рашпиндаевым грозной стеной поднимались старые шахтеры. И от их взглядов, от метко брошенных слов Пеночкин со своими отступал к порогу. Умолкли не скоро. На том месте сцены, откуда только что говорил Рашпиндаев, стоял старик с клочковатой посеребренной бородкой.
Он ловил губами воздух, а рукой начесывал длинную прядь белых волос на вытекший глаз. Это был шахтер с сорокалетним стажем, старейший партиец. Старик опустил руки по швам и одиноким глазом оглянул собравшихся.
