2
Утром 4 марта Николай Николаевич наконец-то отправил императору «в собственные руки» тщательнейшим образом подготовленное донесение о путешествии в Камчатку и открытиях Невельского, о состоянии и развитии подведомственного края, а в общем и целом – о проблемах закрепления России на берегах Тихого океана и о своем видении решения этих проблем. Огромный труд, доклад о котором мгновенно сделал бы генерала Муравьева действительным членом Императорского Российского Географического общества, учрежденного недавно, всего пять лет назад, но уже зарекомендовавшего себя солидным научным, а главное – чрезвычайно полезным для познания Отечества, учреждением. Это общество было подлинным детищем вице-адмирала Литке; все говорило за то, чтобы он стал и первым его главой, однако мудрый старик рассудил, что куда быстрее и эффективнее общество станет развиваться, если этот пост займет кто-либо из императорской фамилии. Так первым председателем стал великий князь Константин Николаевич, второй сын государя.
Однако, если Николай Николаевич и думал о Географическом обществе, то лишь мельком, вкупе с Невельским, а не со своим именем и даже не с Восточной Сибирью в целом – время для того еще не приспело. Тяготы путешествия, нервная лихорадка ожидания Невельского из Амурского лимана, изнурительная работа над донесением императору не могли не сказаться на здоровье не столь уж и крепкого организма генерала. Подорванная малярией печень уложила его в постель буквально в тот же день, как только ушла почта в Петербург. Начались сильнейшие головные и суставные боли, озноб и рвота – в общем, почти все признаки болезни, которой Николай Николаевич страдал, будучи командиром отделения Черноморской линии.
Целый месяц доктора Штубендорф и Персин, сменяя друг друга, старались уменьшить мучения генерала, который, кстати, переносил их весьма стоически. Екатерина Николаевна, казалось, круглые сутки проводила возле постели мужа, несмотря на все его просьбы успокоиться и заниматься своими обычными делами.
– Какие «обычные дела»?! – восклицала Екатерина Николаевна. – Все подождет! Жена должна быть с мужем и в радости, и в горе!
Николай Николаевич брал ее изящную руку, перебирал тонкие пальцы и говорил:
– Мне очень хорошо, когда ты рядом, Катюша, но пренебрегать своими обязанностями нельзя ни в коем случае. Я не один, хуже мне не будет, а ты на виду, на тебя все смотрят, с тебя пример берут. Твой с Элизой концерт принесет людям радость и удовольствие, а их так мало в нашей жизни. И в Совете Сиропитательного дома твое слово имеет вес…
– Хорошо, хорошо, дорогой, тебе вредно много говорить. – Екатерина Николаевна ласково гладила мужа по заросшей рыжеватой щетиной щеке. – Я все буду делать, как ты сказал…
Это повторялось не раз и не два, но однажды она помолчала, словно собиралась с мыслями, потом осторожно спросила:
– Это правда, что ты обещал Волконской хорошее место для жениха ее Леночки, Дмитрия Васильевича Молчанова?
– К сожалению, правда, – вздохнул Николай Николаевич.
Его лицо мгновенно покрыли крупные капли пота. Екатерина Николаевна поняла, что он взволновался, что ему не хочется говорить об этом, но, промокнув его лоб и щеки, продолжила с настойчивостью:
– И поэтому ты убрал Стадлера?
– Что значит «убрал»? – вскинулся генерал. – Перевел на очень важное место. Ты же знаешь, как плохо у нас обстоит дело с судейскими. Сплошь и рядом судят не по закону, а кто сколько даст «на лапу» или как начальство посмотрит… – Он говорил возбужденно, даже излишне горячо, но под пристальным взглядом жены смешался, увял и буркнул: – Ну да, убрал. Убрал, черт возьми! Как я мог отказать Марии Николаевне? Она в письме меня слезно просила.
– А Андрей Осипович, между прочим, прощался со мной тоже со слезами. Представляешь: молодой красивый сильный мужчина заплакал, как ребенок, когда сказал, что ты не подал ему руки.
Муравьев побледнел. С лица его, только что бывшего красным от возбуждения, мгновенно схлынула кровь. Он закусил губу и здоровой рукой крепко сжал руку жены.
– Зачем ты это говоришь именно сейчас? – чуть слышно произнес он.
– Затем, что сейчас ты не столь защищен своим самоуверенным упрямством и услышишь все, что я скажу. Ты слишком легко веришь слухам, особенно плохим, и потому иногда бываешь неоправданно жестоким…
Муравьев поднял руку, прося паузы, и Екатерина Николаевна послушно замолчала.
– Наверное, ты права, дорогая, но что поделать – такой уж у меня характер и менять его поздно. – Он говорил медленно, с передышками: паузы давали ему возможность не только передохнуть, но и подумать над следующими словами. – Но я же прислушиваюсь к тебе и что-то исправляю. Как вот было с тем же Крюковым. Не так ли? – Катрин кивнула. – Со Стадлером вышло нехорошо, конфузно, но он и сам во многом виноват. А Марии Николаевне я не мог отказать. Не мог и – все!.. – Снова передохнул. Жена ждала. – А Молчанов во главе Четвертого отделения будет не хуже, хотя у него за плечами не Московский университет, как у Стадлера, а всего лишь Училище правоведения, зато он много моложе и опыта набраться успеет. Что скажешь, дорогая?
Он все еще держал жену за руку, и она погладила тыльную сторону его ладони, сказала задумчиво:
– Да, моложе, но ведь и стойкости против искушений много меньше…
Николай Николаевич нахмурился:
– И снова ты права, мудрая моя. Не поддался бы соблазнам. Место для корыстолюбцев уж больно привлекательное. Впрочем, и для огульных обвинений во взятках – тоже. О Господи! Хоть в оба глаза следи. Или службу контрольную создавай из надежных людей…
– Но контроль этот должен быть скрытным, – вставила Екатерина Николаевна.
Муравьев удивленно посмотрел на нее:
– Верно. Только кто ж такую службу позволит создать, себе-то во вред? Да и где людей набрать для такой службы? Хотя… – Глаза Муравьева вдруг заискрились хитринкой, и Катрин навстречу этому оживлению улыбнулась с надеждой: может быть, оно говорит о начале выздоровления? – Есть у меня люди для этого дела. Есть! Уж один-то точно имеется, и второй, пожалуй, на примете. А больше и не надо.
3
Вагранов изменился.
В течение жизни, естественно, люди в большинстве своем меняются – чаще всего незаметно и постепенно. Очень редко кто-то остается неизменным на протяжении большого отрезка времени, о таких говорят с тщательно скрываемой завистью: «Нет, вы посмотрите, как он (или она) прекрасно выглядит! Это в свои-то годы!» – и с удовольствием напоминают о возрасте.
Иван Васильевич, наоборот, стал меняться быстро, но не внешне – для стороннего и маловнимательного глаза он был все тем же аккуратным, подтянутым, а потому для своих сорока трех лет стройным и, даже можно сказать, элегантным офицером. Честным, безукоризненно порядочным и глубоко преданным генерал-губернатору. Скорым и точным по исполнению особых поручений. А вот внутренне… да, внутренне изменился, причем за очень короткий промежуток времени, и настолько сильно, что удивился сам себе. Он вдруг почувствовал, что ему стало интересно жить и, соответственно, служить. Конечно, Иван Васильевич и прежде не скучал, тем более после появления Элизы, но с некоторых пор краски его служебной жизни, прежде однообразные и довольно тусклые, расцвели многоцветием, стали гораздо ярче, пожалуй, сравнимо с тем радостным светом, что принесла ему любовь. Это его состояние не могло долго оставаться только внутри и постепенно стало просачиваться наружу, накладывая свои оттенки и на внешние стороны жизни штабс-капитана Вагранова: уходила прочь обычная замкнутость, появились раскованность и свобода в общении.
