Поэтому с зубовным скрежетом «стая Нессельроде», как ее называл Муравьев, приняла новое постановление, по которому Николаевский пост оставался в виде лавки Российско-Американской компании, а суда, заходящие в пролив, должны предупреждаться, что без согласия российского и китайского правительств никакие действия в этом районе непозволительны. Об этом, по указанию императора, в трибунал внешних сношений Китая был отправлен специальный лист.
Кроме того, постановили учредить Амурскую экспедицию под началом Невельского и верховенством Муравьева, которой из Сибирской флотилии выделялось 60 человек матросов и казаков, при двух офицерах и докторе, – для строительства жилья и служб в Петровском и Николаевском, для охраны и других надобностей (что за надобности имеются в виду, в постановлении не разъяснялось, но капитан втихомолку решил, что это – изучение Нижнеамурского края и острова Сахалин).
Решение получилось половинчатое, но и за то, сказал Муравьев, низкий поклон новому председателю комитета.
А Невельской остался недоволен. И самим постановлением, и тем, что на экспедицию выделялась ничтожная сумма денег – много меньше, чем на губернатора Камчатки с его малочисленной канцелярией. Всю дорогу он отмалчивался, хотя славный человек Миша Корсаков старался его развлечь то рассказом о своих похождениях в столице, то красотами за окном кибитки, то армейскими анекдотами, которых он знал великое множество – о великом князе Михаиле Павловиче, о графе Аракчееве, о министре Чернышеве, о войне Двенадцатого года… Геннадий Иванович вежливо слушал, иногда улыбался в особенно смешных местах, однажды решительно оборвал попытку майора поскабрезничать в отношении знакомых дам, а в общем больше был погружен в собственные мысли.
Мысли эти его ничуть не радовали – напротив, можно сказать, угнетали. Возникли они после того, как Миша простодушно похвастался своим двоюродным братом: Николай Николаевич перед новым годом получил подряд два ордена – в ноябре Святого Георгия 4-й степени, за двадцать пять лет службы, а в начале декабря – Святой Анны 1-й степени, «за неутомимую деятельность и полезные труды в Восточной Сибири».
– Представляете, у него четырнадцать наград! – восторгался майор. – Два высочайших благоволения, девять орденов, Георгиевская медаль, золотая шпага «За храбрость»… А первый орден он получил за боевые заслуги, когда ему всего девятнадцать лет было! – И тут же понурил голову. – Мне уже двадцать четыре – и ни одной награды!
– Мне тридцать семь и один орден, – усмехнулся Невельской. – Успокойтесь, юноша, разве счастье в наградах?
– А в чем же еще?! – удивился Корсаков. – Естественно, в чинах и наградах.
– А польза трудов твоих, а слава Отечества в делах твоих?
– Ну, и это, конечно, тоже. Только вот труды ваши принесли и славу, и пользу Отечеству, а где награды? Четвертая степень Святого Владимира дается капитанам второго ранга, а вы – первого. Вам полагалась третья степень.
– Вы собираетесь поспорить с государем? – усмехнулся Невельской. – Надо уметь радоваться малому.
Корсаков смутился и замолчал. Геннадий Иванович отвернулся к окну, будто бы разглядывая горы – они ехали через Урал, – а на самом деле опасаясь, как бы обида не проявилась в выражении лица. Его покоробило еще и то, что Муравьев ни единым словом не упомянул о своих наградах, хотя капитана с орденом поздравил. Почему скрыл?
Ему вспомнилось милое личико Катеньки и как оно исказилось, когда она говорила о Муравьеве: «Он еще и орден за это получит!» Ничего не скажешь – права Катенька: получил-таки Муравьев орден за его открытия, и орден – один из высших. Горько стало на душе у Геннадия Ивановича, но тут откуда-то из глубины прорезался тихий голос:
«Что ж ты негодуешь? Орден ему дали «за неутомимую деятельность и полезные труды», и, в конце-то концов, не сам же он выпросил себе награду – государь оценил!»
«Что же он успел сделать полезного за неполных три года? – саркастически спросил Геннадий Иванович. – Над чем трудился неутомимо?»
«Этого ты не знаешь и не тебе судить. А завидовать нехорошо, недостойно честного и порядочного человека. Ты ведь честный и порядочный?»
«Смею думать», – буркнул Геннадий Иванович.
«А кто тебя защищал, не жалея живота своего? Перед государем, перед «шатией-братией» Нессельроде? И в прошлом году, и в этом? А если заглянуть назад еще дальше – кто пробивал тебе назначение на «Байкал»? То-то! Катенька права: ты уже вошел в историю, – но ведь это утверждает публично и Муравьев. Вспомни, как тебя встречали в Иркутске, что тогда говорил генерал-губернатор. А сейчас ты готов от него откреститься крестом Святого Владимира? Прости за каламбур, вышло случайно».
«Да ничего такого я не хочу! Просто обидно…»
«Понимаю. Но и ты пойми: император не мог взять и простить твое нарушение указа. Иначе кто будет уважать его высочайшие повеления? Твоя не столь высокая награда – это кость волкам из «стаи Нессельроде», а для тебя его царское «спасибо»: «Поступок Невельского молодецкий, патриотический!» Значит, ты в глазах императора вырос – чего же обижаться?»
За время долгого пути Геннадий Иванович снова и снова возвращался к этой теме, находил новые аргументы «за» и «против», но всякий раз выходило, что обида его неосновательна, в конце концов он выкинул ее из головы и стал куда веселее общаться с совсем было приунывшим спутником.
Глава 14
1
Гринька Шлык прошелся еще раз фуганком по широкой лиственничной доске – тонкая стружка, взятая на всю ширину ножа-железки, завилась непрерывным сувоем, источая летний запах смолы, от которого дышалось легко и радостно. Погладил поверхность – ровная, ласковая, к ладони так и льнет – ладная, значит. По такой босиком хорошо ходить.
Гринька кликнул рабочих – два бородатых мужика взялись за концы двухсаженной доски и аккуратно переложили ее с верстака на штабель таких же заготовок для палубы парохода. Сам пароход, вернее сказать, не пароход, а его плоскодонный деревянный остов – без палубы и надстройки, без гребных колес (они готовые в отдельной выгородке мастерской), ибо не прибыла еще паровая машина, выписанная из Англии, – стоял рядом, за стенкой столярной мастерской, на специальных салазках в огромном сарае, возведенном для такого строительства. Шлыки сами же и обмозговывали, как этот сарай возводить. Правда, вместе с начальником, молодым военным инженером Дмитрием Ивановичем Романовым.
Шилкинский завод занялся судостроением для будущего Амурского пароходства по приказу генерал-губернатора, и первый малый паровой корабль для плавания по Шилке (а там, глядишь, и по Амуру) предполагался к спуску на воду в мае-июне 1851 года. Деньги на его постройку – сто тысяч рублей – дал покойный Евфимий Андреевич Кузнецов. Он обещал генерал-губернатору выделить средства еще на один пароход, но не успел, умер, а его наследник, Фавст Петрович Занадворов, весьма резко отказался выполнить это обещание. Муравьев, говорят, жутко рассердился, но, против ожиданий, смолчал. Однако люди знающие предсказывали, что дело этим не кончится: генерал-губернатор мог не ответить на личную обиду, но, когда наносился ущерб делу, в которое он уверовал, бывал беспощаден.
