Шлыки были определены на строительство по личному распоряжению генерал-губернатора. Когда Ефим Андреевич сообщил им о том, что «запродал» их как мастеров самому генералу, они обрадовались так, что купец даже огорчился.
– Неужто вам было плохо у меня?
– Да что ты, батюшка, – поклонился Степан. – У тебя нам куда как ладно и работа, значитца, оченно по душе. Да вот повязаны мы с генералом крепкой веревочкой, и, коли он за нее потянул, значитца, иттить туда надобно. А уж кораблик срубить – дюже интересно. Много чего мы с сыной пробовали, а кораблик, значитца, не доводилось.
Особую же радость Шлыкам принес личный порученец генерала штабс-капитан Вагранов. Муравьев послал его на шилкинский завод проинспектировать, как продвигается строительство, а заодно, памятуя о данном Гриньке обещании разыскать Татьяну Телегину, сообщить ему, что девушку перевели из Калангуя в газимуровский завод.
– Да я генералу за это век служить буду, как пес дворовый! – завопил Гринька, услышав новость, и помчался искать начальника, чтобы отпроситься на поездку.
Дмитрий Иванович выслушал, не перебивая, его сбивчивый рассказ о Татьяне, достал карту Забайкалья, сделанную, между прочим, собственноручно на основании данных, собранных топографами экспедиции подполковника Ахте, и вымерил расстояние до газимуровского завода.
– Без малого двести пятьдесят верст, парень, – сказал он задумчиво. – На хорошей лошади за полтора дня можно добраться. Ты верхом-то ездить умеешь? Нет? Тогда придется на санках, еще полдня надо накинуть. Ну и там… Дня-то хватит? – Гринька мотнул головой. – Понимаю, мало, но больше дать не могу. Итого пять дней, максимум шесть! Сэкономишь в дороге – потратишь на свидание. Лошадь, санки возьмешь на конном дворе, скажешь, я распорядился. И оружие возьми: ружье с зарядами, нож, рогатину – вдруг на волков нарвешься. И вот еще, – Романов открыл ящик стола и достал черный пистолет с барабаном. – Возьми, он пятизарядный. Ружье перезаряжать долго, а кольт очень удобный – курок оттянул и уже перезарядил.
– Димитрий Ива-аныч! – протянул растроганный Гринька. – Какой вы, однако, человек!
– Ладно-ладно, нормальный я человек. – Романов подтолкнул парня к выходу. – Не теряй времени. И чтоб через пять дней, как штык, был на работе!
– Через шесть, – хитро улыбнулся Гринька.
– Ладно, через шесть, – засмеялся инженер, выпроваживая парня. – Но не больше!
Гринька успел, обернулся, и с волками, слава богу, обошлось. Зато после отпуска он работал, можно сказать, за двоих, так что отец только покрякивал, видя, как в руках у сына все горит и ладится.
Романов никогда кораблей не строил, но голова у него кумекала в нужном направлении очень даже неплохо. Он выписал из столицы подходящие книги, вместе со Шлыками разобрался, что к чему, и засел за расчеты и чертежи. Паровую машину решили взять английскую, благо деньги Кузнецова позволяли это сделать. А купить ее можно было в Екатеринбурге.
В общем, к марту корпус парохода был не только готов, но и просмолен и покрашен веселенькой голубой краской. Дело оставалось за малым – дождаться машины, собрать ее по месту и спустить кораблик на воду. Гребные колеса, как считал инженер, надо устанавливать уже на воде, чтобы не повредить случайно в процессе спуска. Он разработал надежную систему доставки колес к построенному для этой цели пирсу, с которого возможно поставить их на вал машины.
Пока суть да дело, Гринька собирался еще раз отпроситься на встречу с Татьяной. Надеялся: вот закончит с заготовками для палубы и палубных надстроек и отпросится. Кстати, после первой поездки он все свободные часы тратил на обучение верховой езде, рассчитывая в следующий раз обойтись без санок и больше времени выкроить на саму встречу с любимой. И все свободное время представлял, как у них там все будет с Танюхой – сердце замирало в предвкушении невыразимого счастья.
…Рабочие положили на верстак новую доску, обработанную только рубанком – черновую заготовку делали двое плотников, а фуговали уже сами Шлыки, – но Гринька скомандовал: «Шабаш!» Световой день закончился, быстро наползали синие предвесенние сумерки, фонарей на заводе было мало, да и работать с ними – одно мучение. Смоляные факелы горят ярче, и они имелись в достатке – их заготовили на всякий случай и держали в железном ящике у входа на пирс, – но никому и в голову не приходило использовать их в работах с сухим деревом. Зато они незаменимы при ночной рыбалке на сомов, и заядлые рыбаки с нетерпением ждали вскрытия Шилки, чтобы отправиться на «водяную охоту» по омутам и заводям.
Рабочие по-шустрому собрали стружку в дерюжные мешки – она еще могла пригодиться для разных хозяйственных нужд – и быстренько исчезли с территории завода. Гринька остался один: он решил дождаться отца – того Романов зачем-то вызвал в контору, а они собирались вместе обмерить заготовленные доски и подсчитать, сколько еще потребуется хорошего тесу. Хотел было запалить фонарь, но вместо этого вышел из сарая – полюбоваться на закат и падающие звезды и, может быть, загадать что-нибудь хорошее. В январе был настоящий звездопад, и Гринька загадал встречу с Татьяной. И вот – сбылось! Он даже засмеялся радостно, вспомнив, как сладко они миловались в ее чуланчике, а потом она его знакомила со своим «начальником» и учителем – фельдшером Савелием Маркелычем, с рыжей парой – Любашей и Кузьмой, которые в соседней палате тоже время зря не теряли, и всем было легко и просто, и совсем не стыдно того, чем они перед этим занимались. Ну, им, молодым-то, понятное дело, но ведь и старый Маркелыч не стал их осуждать, наоборот, рассказал про свою любовь, единственную и на всю жизнь. Как он там говорил? Пока любилось – все ладилось, а похоронил любовь – все рухнуло. И жизнь, и дело – на любви держатся. И неважно, малое дело или самое большое, скромная жизнь или великая. А нет любви – и нет ничего! Мудрый старик!
Гринька стоял посреди заводского двора, широко расставив ноги, смотрел в черно-синее бездонное небо, в глубине которого загорались звезды – сперва крупные и яркие, потом те, что послабее (зоркие Гринькины глаза видели уже бесчисленное их множество), вдыхал просторной грудью густой морозный воздух, и ему казалось, что он сам такой большой и высокий, что вот сейчас протянет руку – и сорвет, как ромашку в поле, самую большую звезду.
Вдруг он заметил, краешком глаза, что в стороне проскользила беззвучная тень. Нет, не совсем беззвучная – явственно донесся хруст снега под подошвой сапога. Кто бы это мог быть, подумал он, – сторож ходит с фонарем, тятя не стал бы красться… Еще не додумав, начал поворачиваться на хруст, и тут небо вспыхнуло ослепительным светом, будто звезды, все разом, упали на заводской двор. Свет оказался невыносимо тяжелым, ноги парня подкосились, и он рухнул всем телом на истоптанный снег.
Очнулся Гриня оттого, что кто-то тряс его за плечо. Он увидел смутно знакомые глаза на чернобородом лице, озаряемом сполохами огромного костра. Откуда костер возле сарая, это же опасно, подумалось ему, и где он видел эти бесовские зрачки? И кто это бьет по голове, будто в колокол: бумм!.. бумм!.. бумм!..
