В северной столице такие слухи воспринимали с восторгом — ведь Семенова была своя, петербургская. И хоть положение содержанки при богатом покровителе во все времена считалось не слишком-то почтенным, официальное звание любовницы князя Гагарина странным образом прибавляло Катерине респектабельности, как бы даже не унижая ее.
А почему бы и нет? Гениальной актрисой, истинным бриллиантом русской сцены она была и сама по себе, а ведь всякий бриллиант нуждается в соответствующей оправе. Такую оправу и обеспечивала любовь князя Ивана Алексеевича.
Катерина перебралась из убогой казенной квартиры в доме купца Латышева в Торговой улице в другую, роскошную, ставшую своего рода салоном для театралов, где, по рассказам завзятого мемуариста (или сплетника, кому как больше нравится) Жихарева, она расхаживала, окутанная «в белую турецкую шаль, на шее жемчуга, на пальцах брильянтовых колец и перстней больше, чем на иной нашей московской купчихе в праздничный день». Кстати, именно в квартире Катерины стояла скульптура Гальберга, изображавшая сатира — поклонника муз. Скульптура сия была изваяна по заказу Гагарина с него самого — дабы увековечить его страсть к искусству.
Да, князь Иван Алексеевич был влюблен не только в редкостную красоту Катерины Семеновой, но и в ее редкостный талант. Овдовев к тому времени, он не помышлял о новом выгодном браке и сам занимался воспитанием своих детей — в то время, когда не был занят поклонением возлюбленной актрисе. Престиж его в театральной среде теперь еще более поднялся: ведь на князя падал отблеск этой ярчайшей звезды.
Впрочем, и он поклонялся ее свету истово, раболепно! Как член репертуарной комиссии, он должен был заботиться обо всех актерах, но сосредоточил свое внимание именно на Катерине. Когда у Шаховского читали новые пьесы, Гагарин искренне недоумевал, если начинали хвалить ту, где не было роли для его обожаемой Семеновой. В то же время расположение Гагарина было обеспечено всем, кто имел хорошие отношения с Катериной и хоть сколько-нибудь ей полезен. Например, Николай Гнедич, который занимался с Катериной, помогая разучивать трагические роли, вскоре получил при протекции Гагарина особый пенсион на «совершение перевода «Илиады».
Любовь и покровительство князя Ивана Алексеевича оберегали Катерину от назойливых домогательств других поклонников (актрисы считались как бы всеобщим достоянием, и приволокнуться за той или иной, хоть бы даже и замужней, считалось делом само собой разумеющимся, добродетели особенной от них не ждали, скорее, даже удивлялись, натолкнувшись на эту самую добродетель), защищали от нужды (увы, заработки актеров были невелики), позволяли держаться независимо в театре, знать все о замыслах и намерениях репертуарной комиссии. Правда, это отъединяло Семенову от коллег-актеров, многие из которых откровенно завидовали ее независимости. Ее считали надменной гордячкой, а она была просто замкнутой по натуре.
Безмерно благодарная князю Ивану Алексеевичу, Катерина не любила его. А любовь-то как раз и была необходима этой безмерно пылкой, нежной, чувствительной женщине, которая, хоть умри, никак не могла воплотить в жизнь настоятельный совет Дмитриевского «не любить, а играть любовь».
Умерла ли ее прежняя страсть к Яковлеву? Кто знает. Душа такой женщины, как Катерина Семенова, — потемки… Нет, на Алексея она больше даже не глядела. Разве что на сцене, когда этого требовала роль. Но, видимо, страстный огонь ее очей был в таких случаях до искорки рассчитан режиссером.
Да, видимо, так… Порою она увлекалась тем или иным из молодых, красивых актеров, но дальше легкого флирта дело не шло: положение Семеновой — ведущей актрисы, фаворитки всесильного князя Гагарина — делало ее недосягаемой. До этой звезды не дотянешься, даже и пытаться не стоит, размышляли молодые волокиты. К тому же она не терпела пошлой фамильярности, в чем на собственном опыте мог убедиться и господин Жихарев.
Бывший на дружеской ноге с очень многими актерками, особенно в Немецком театре (своих тамошних знакомых он называл «милыми немецкими чечетками»), он решил с той же простотой обойтись с Катериной Семеновой и ворвался в ее уборную с развязными комплиментами ее игре. Однако Жихарев был принят, мягко выражаясь, немилостиво: Семенова взглянула так презрительно, так свысока промолвила: «Чего-с?!», что у бойкого визитера отнялся язык.
А впрочем, ей простилось и это, как всё и всегда сходило с рук — именно потому, что талант ее был неподдельным, истинным, а главное, так работать над совершенствованием своего дара, как работала Семенова, мало кому было дано. Именно ради вышеназванного совершенствования она сделала очень серьезный шаг — рассталась с Шаховским.
Вот уже несколько лет, как князь Александр Александрович Шаховской сделался главой театра, и в этой роли был неутомим: отыскивал новые пьесы либо сам сочинял их (князь Шаховской считался одним из ведущих драматургов своего времени), работал с актерами, безошибочно чувствуя всякую фальшь, ложный пафос и неестественность в игре. Шаховской-режиссер, с его любовью к живой разговорной речи, правде детали в бытовой драме, был близок Шаховскому-драматургу. Однако трагедию ни написать, ни поставить он был органически неспособен.
Способ учения его состоял в том, что, послушав чтение актера, Шаховской вслед за тем сам читал ему и требовал рабского себе подражания. «Это что-то вроде наигрывания или насвистывания разных песен ученым снегирям!» — жаловались друг дружке актеры. Смешной, шепелявый выговор Шаховского, писклявый голос, его всхлипывания, распевы и завывания были невыносимы. К тому же он указывал, при котором стихе необходимо стать на правую ногу, отставив левую, и при котором следует покачнуться на левую, вытянув правую ногу, что, по его мнению, придавало величественный вид. Иной стих надо было проговорить шепотом и, после пау́зы, сделав обеими руками «индикацию» в сторону, скороговоркой прокричать окончательный стих монолога… Трудно было не сбиться с толку, а понять, что хочет режиссер, порою оказывалось и вовсе немыслимо! Шаховской, увы, не смог стать дирижером того оркестра, который составляют актеры, играющие в трагедии. Каждый оставался сам по себе.
Между тем было ясно, что для классических, трагических ролей нужна определенная система, мето́да, без которой актеры не знали, как держаться, «чувствительная» и «натуральная игра» превращались в карикатуру, и даже Катерина Семенова, которая была гениальна в области своей, терялась. Результаты были плачевны: сборы на русских спектаклях упали.
А между тем народ валом валил на представления Французского театра, где блистала теперь m-lle Жорж. Приунывший Оленин писал драматургу Озерову: «Жорж и Дюпор убили совершенно русский театр, о котором дирекция совсем уже не радеет».
Да уж… Дирекция в конце концов отдала Большой Каменный театр почти в полное распоряжение французов. Русская труппа перебралась на неудобную сцену Малого театра и играла для полупустого зала.
Князь Гагарин, который близко к сердцу принимал все терзания Катерины Семеновой, а вернее — жил ими, посоветовал ей поискать другого руководителя. Этому совету она не замедлила последовать. В качестве нового наставника выбран был Гнедич. Николай Иванович Гнедич — поэт, переводчик и завзятый «гражданин кулис».
