Любовь Федоровна с некоторым даже испугом поглядывала на свою худенькую дочку. Откуда в ней эта фанатичная исступленность? Наверное, от отца (либо от Лазаря, либо от Матвея-Шабегая). Право слово, лучше бы она переняла от них красоту, ведь что Поляков, что Шамаш были исключительно красивыми мужчинами, да и сама Любовь Федоровна еще очень даже недурна. Анечка же… Ладно, авось и сделается гадкий утенок лебедем. Сейчас главное — чтобы приняли в балетную школу!
Но вот как-то раз Любовь Федоровна заговорила о будущем дочери с подругой. И та хмыкнула:
— Худая, значит? Через два года приходить? Как бы не так! Незаконнорожденную разве возьмут в Императорскую школу? Да на казенный кошт? Да ты, Любаня, в своем ли уме? Пожалели тебя да Анютку, вот и придумали причину. А придешь через два года, небось еще чего-нибудь измыслят, пока Анютка вовсе не израстется.
А ведь верно! Незаконнорожденной дорога везде закрыта! Любовь Федоровна побранила себя за недогадливость и… отправилась к Полякову на поклон. Ради дочери она готова была и не на такое унижение.
Как ни странно, унижаться не пришлось. Почему-то упоминание о балете растрогало банкира. Он, правда, не захотел увидеть дочь (похоже, так и не верил, что она его… наверное, и правильно делал, что не верил!), однако пустил в ход какой-то из тех гешефтов, на которые горазд всякий еврей, даже и выкрестившийся (поклонникам Иеговы место в те годы было только в черте оседлости, в столице имели право жить лишь те, кто принимал христианскую веру, что и делалось ими охотно, с размахом, превратившись в очередной гешефт). И вскоре Любовь Федоровна обзавелась вот каким документом:
«1. Вероисповедания: православного.
2. Время рождения или возраст: 40 лет.
3. Род занятий: прачка.
4. Состоит или состояла в браке: состоит.
5. Находится при ней: дочь Анна.
Предъявительница сего Тверской губернии Вышневолоцкого уезда Осеченской волости деревни Бор солдатская жена Любовь Федоровна Павлова уволена в разные города и селения Российской империи от нижеписанного числа.
Дан с приложением печати тысяча восемьсот девяносто восьмого года октября десятого дня.
Волостной старшина М. Жуков».
Сие «отпускное свидетельство» по законам Российской империи было необходимо для «солдатской женки». А таковой теперь значилась Любовь Федоровна Павлова, «став женой» запасного рядового Павлова. Где он там состоял в запасе и был ли таковой вообще на белом свете — одному господу ведомо. Зато Любовь Федоровна теперь вполне имела право жить в Петербурге и где угодно, по собственному произволению, а главное — Анюта была принята в балетную школу. И она всегда считала, что именно тогда началась ее жизнь.
Такое ощущение, что это монастырь. Рано-рано, едва забрезжит серое утро, раздается звон колокольчика. Его трясет заспанная, неодетая, непричесанная горничная, пробегая мимо дортуаров. Воспитанницы — их называли только так и с прибавлением фамилии (а на афишах писали вообще «в-ца», никаких имен, тем паче — уменьшительно-ласкательных) — бежали в раздевалку. Посередине громоздился круглый умывальник, окруженный круглым же стоком. Множество кранов, из которых течет вода. Холодная-прехолодная! Ее наливали в чан с вечера, за ночь она вроде бы должна была сделаться «комнатной», однако поскольку в комнатах не топили, разница между студеной невской водицей и вот этой, предназначенной для умывания лиц, рук, плеч, была невелика.
По стенкам раздевалки множество шкафов. В них трико, туфли, платья для занятий. Платья серые, полотняные, с квадратным вырезом и юбкой до середины икры. Оделись — пошли в столовую на молитву. Потом завтрак — чай с булкой. И — поскорей на урок.
В огромном зале — окна от пола до потолка, за окнами медленно расходится мрак ночи, сменяясь сумеречным светом петербургского дня. Вдоль стен — перекладина, знаменитая «палка». Занятия с незапамятных времен так и назывались — «у палки». Взявшись за нее левой рукой, воспитанницы начинали медленно приседать, развернув ноги врозь носками. Жэтэ, батманы, плие — у балерин свой язык, непостижимый другими. Неловкие поначалу, движения становились все более отточенными, потом сменялись цельными связками, вариациями, комбинациями, танцевальными фразами. Но это еще не танец, это подступы к нему. Учительница, бывшая балерина Екатерина Оттовна Вязем, не уставала повторять:
— Танцевать успеете после.
Академические, классические знания ставились превыше всего. Ну, разве что кроме вдохновения, кроме искры божией, которыми, как выяснилось, воспитанница Павлова-2 (была, видать, еще какая-то Павлова, имя которой кануло в Лету), обладала с избытком, даром что приходилось ей непрестанно прописывать рыбий жир, дабы удержать душу в ее чрезмерно худощавом и легком теле. «Способная, но слабенькая», — так отзывалась о ней Екатерина Оттовна Вязем. Зато… зато она не прыгала, а летела!
В хореографии в то время владычествовал знаменитый Мариус Петипа. Щеголеватый, сухой, седой, он был способен изукрасить немыслимыми движениями любой музыкальный фрагмент. Воплощал его фантазии в жизнь танцовщик и балетмейстер Павел Гердт. Он помнил девицу Павлову еще с приемных испытаний и радовался, что одобрил ее тогда. В ее утонченности и отрешенности от мира он видел нечто родственное своей душе, и чудилось ему порой: одна лишь Павлова-2 сумеет его замыслы оживить!
Да нет, талантливых среди девочек в школе и балерин в театре было много. И все же… даже среди них, многих, среди Вагановой, Кшесинской, Егоровой, Рославлевой, Преображенской, Гельцер она, Павлова, была одна. Слишком, пожалуй, отрешенная от жизни и суеты (такое ощущение, что реальность для нее лишь ожидание), она преображалась в балете. Технике можно научиться — грации не приобретешь. А у нее грация была. И постепенно Гердт убеждался: не существует для нее невозможного. Надо — ее движения будут расплывчаты и туманны. Надо — остры и сверкающи. Именно поэтому она равно блистательна и в русской пляске, и в испанском танце.
Петипа тоже поглядывал на воспитанницу Павлову и на ее партнера Михаила Фокина. Оба обладали незаурядным лирическим даром, однако если Фокин был человеком в балете, то Павлова балетом жила. Причем это было видно всякому мало-мальски внимательному взгляду. Именно за это ее недолюбливали подруги (то есть одноклассницы, потому что подруг у нее не было и быть не могло, у схимницы-то!), именно этим начали восхищаться критики с первых же шагов Павловой на публичной сцене. Известный балетный критик Валериан Светлов писал об ее участии в выпускном спектакле «Мнимые дриады»: «Тоненькая и гибкая, воздушная и хрупкая, с наивным и несколько смущенным выражением лица, она походила на ожившую танагрскую статуэтку».
Спектакль на музыку Цезаря Пуни был поставлен незамысловатый, с простенькой интригой. Главное было актрисе не блеснуть драматическим талантом, а показать свое умение танцевать. «Я не знаю, сколько ученое жюри поставило воспитаннице Павловой, но в душе своей я тогда же поставил ей полный балл — двенадцать, а очутившись на улице, под холодным дождем, и вспомнив эту мнимую дриаду, прибавил великодушно плюс», — писал Светлов.
