В старой столице действительный статский советник Желябужский мог позволить себе только лишь «платоническую страсть» к театру, но потом увлекся им до такой степени, что, будучи переведенным в Тифлис (в той же должности — главного контролера Закавказской железной дороги), вступил в Артистическое общество и сам попробовал силы на сцене. Разумеется, на пару с очаровательной женой, красоте которой ничуть не повредило рождение в 1888 году сына Юрия. Чтобы не трепать на подмостках фамилию правительственного чиновника, Желябужские вышли на сцену под псевдонимом Андреевы. Обворожительная Машенька играла не только в драме, но и в опере — у нее был весьма недурной голос.
Весьма скоро господин Желябужский понял, что всякий почтенный человек, женившийся на молодой красавице, должен распроститься с покоем. И хотя жена пока что вроде бы была ему верна, но из-за таких женщин, как Машенька, в старину войны разгорались! И действительный статский советник начал всерьез опасаться, что кто-нибудь из этих горячих, словно раскаленные сковородки, грузин «зарэжэт» его, взвалит Машеньку поперек седла — и умчит прямо в горы! А Кавказ — он ведь ого-го… Разве найдешь там похищенную женщину?! Между тем от этих кавказцев черт знает чего можно было ожидать! Вот буквально на днях, на банкете в честь премьеры оперы Тома «Миньон», где Машенька пела главную партию, некий влюбленный в нее князь произнес — вернее, прорыдал! — в ее честь поэтический тост (что-то вроде: «Пуст вэчно зыяют звезды ваших очэй!»), выпил до дна, а потом воскликнул:
— Послэ тоста в чэст такой прэкрасный жэнщыны болшэ ныкто нэ посмэет пит из этого бокала! — И, к немалому потрясению собравшихся, князь… съел свой бокал, жутко вращая при этом жгучими черными глазами и свирепо топорща едва пробившиеся усики.
Эх-эх, бедный мальчик, ему и восемнадцати не было! К вечеру того же дня у него сделалось желудочное кровотечение, и ночью он умер в больнице. Родня его — у него была половина Тифлиса в родне, да еще по окрестным аулам набиралась маленькая армия — ополчилась против Желябужских. Уже слышно было, как по окрестным домам точат сабли и коней седлают, да, на счастье, действительный статский советник оказался расторопнее местных джигитов, которым, как известно, чтобы в поход собраться, непременно нужно осушить рог кахетинского. Пока они пили до дна и на прощание пели своим женам «Сулико», Желябужские, прихватив лишь самые необходимые вещи, под покровом темноты тайно снялись с места и закрылись в служебном купе проходящего поезда. Вышли оттуда, лишь когда вершины Кавказа уже невозможно было разглядеть из окна.
И вот какую странную вещь обнаружил вдруг Андрей Алексеевич. Опасность угрожала прежде всего не ему, а Машеньке, однако он натерпелся гораздо больше страху! Не за себя — за нее, конечно. Однако ей-то словно бы вовсе не было страшно! Она, чудилось, упивалась опасностью. Риск пьянил ее… ну прямо-таки будто пресловутое кахетинское!
Андрей Алексеевич озадачился. Он и прежде подозревал, что женился на неисправимой мечтательнице, которая не может ужиться с реальным миром, потому-то ее так влечет сцена, где она ищет придуманных страстей, ненастоящего горя, игрушечных бед и бутафорских опасностей. Ладно, сцена — еще полбеды. Как бы жена не начала искать всего этого и в реальной жизни!..
Господин Желябужский немедленно принял все самые действенные меры, на которые только был способен, чтобы покрепче привязать Машеньку к дому. В октябре 1894 года она родила дочь Катю, но уже 15 декабря дебютировала на сцене Общества искусства и литературы. Ставили пьесу А.Н. Островского «Светит, да не греет», партнером Машеньки по сцене был сам Константин Алексеев — Станиславский.
Желябужский только вздыхал, осознав полный неуспех своих маневров. Но разве мог он подумать, что невинное увлечение жены театром примет такие маниакальные размеры?! «Уриэль Акоста», «Бесприданница», «Потонувший колокол», «Много шума из ничего», «Медведь» — за три сезона одиннадцать ролей, преимущественно основных, плюс к тому постоянные занятия вокалом… Дети, дом, муж были совершенно заброшены. Ладно, у сына хоть появился репетитор — студент ставропольского землячества Московского университета Дмитрий Лукьянов, ладно, дочкой и домом занималась сестра Машеньки, добрая, неприметная, тихая Катюша, но сам Андрей Алексеевич жутко приуныл, чувствуя себя ненужным. И одновременно с этим он вдруг ощутил, что темечко его начало как-то подозрительно свербеть. «Может, господи помилуй, вши завелись?» — брезгливо (он был чрезвычайно чистоплотен) подумал однажды действительный статский советник. Помыл голову керосином и дегтярным мылом — не помогло. Чесалось отчаянно в двух конкретных местах: чуть повыше ушей, слева и справа от макушки. И вот наконец Андрей Александрович нащупал на сих местах некие… как бы это поизящнее выразиться… некие вздутия. Рога-с!
Кто, кто, кто был блудодеем?! С кем, с кем, с кем изменяла ему жена?! Кого, кого, кого должен убить Желябужский, чтобы смыть кровью свой позор?!
Первое, что пришло в голову, — Станиславский. Высокий, черноволосый, болтливый всезнайка, забавный и обаятельный…
Желябужский затаился, принялся наблюдать. Он достаточно хорошо знал Станиславского и его семью. Константин Сергеевич любил свою жену, крохотную и хорошенькую, словно сказочный эльф, Марию Лилину. Далее флирта с хорошенькими актерками (это было необходимо ему, чтобы постоянно ощущать вдохновение) он никогда не заходил. Нет, не Станиславский — любовник актрисы Андреевой. Но кто? Кто, черт бы его подрал?!
Андрей Алексеевич чуть не умер от изумления, обнаружив, что им оказался тот самый Митя Лукьянов, которого Желябужский по протекции одного знакомого нанял к своему сыну воспитателем. Белолицый, чернобровый и чернокудрый — сущий романтический герой! — мальчишка был картинно красив, а его скромно потупленные глаза могли бы ввести в заблуждение кого угодно. Этими своими глазами и голосом он умел так играть, что чувствительных дамочек дрожь пробирала до самых интимных местечек…
Бог весть, влюбился ли Митя в Марью Федоровну. Пожалуй, ему просто захотелось попробовать силу своих чар на этой удивительной красавице. Ну и она была тоже дама искушенная, она привыкла, что мужчины, старые и молодые, валятся к ее ногам как подкошенные. Эти двое начали играть друг с другом — и заигрались до того, что оказались на удобной кушетке в укромном уголке гостиной, где и предались неуемной страсти.
Парочка оказалась достойна друг друга.
Марья Федоровна даже и не подозревала, что женщина может испытать такое! Пробыв замужем шесть лет, родив двух детей, она оставалась совершенно девственна в любовной игре. Лишь сейчас она поняла, что любовь на театральных подмостках, в которой она искала замены реальной плотской страсти, всего лишь жалкая сублимация, которая отныне ее не будет удовлетворять. Уже в ту минуту, когда она билась в судорогах наслаждения, прикусив отворот студенческой тужурки (раздеваться не было времени) своего юного любовника, чтобы заглушить счастливые стоны, она уже знала, что отныне только это будет главной радостью ее жизни. Именно это — потому что сцена не дает такой остроты ощущений, такой безумной радости риска (ведь в любую минуту в комнату мог войти кто угодно, от горничной до несвоевременно вернувшегося со службы мужа), такой сладости от вкушения запретного плода… такого физического блаженства, в конце концов!
