Она бы непременно влюбилась в черноглазого мальчишку, когда бы супруг не прозрел. Он вышвырнул Дмитрия вон, пригрозив, что добьется его отчисления из университета.
Марья Федоровна, которая подслушивала их объяснение под дверью (Желябужский потребовал, чтобы она оставила их вдвоем для «мужского разговора»), только ухмыльнулась: да разве муж решится вынести сор из избы и выставить себя публично рогоносцем? Над ним ведь вся Москва хохотать будет! Но вдруг она насторожилась. Желябужский говорил что-то непонятное. О каких-то прокламациях, которые Дмитрий прятал в комнате своего воспитанника Юры, среди его книг. Оказывается, их случайно нашла горничная. То есть Митя во всех смыслах употребил во зло доверие, которым облек его господин действительный статский советник: мало того, что склонил ко греху его жену (Желябужский по-прежнему тешил себя надеждой, что Машенька согрешила в минуту некоего затмения), да ведь еще и злоумышляет против правительства! Вон из моего дома, проклятый бунтовщик и растлитель!
Дмитрий более не показывался у Желябужских. Машенька с блеском провела сцену раскаяния и получила от мужа отпущение всех грехов. Однако она восприняла его прощение как индульгенцию на будущее — и наутро, вместо того чтобы ехать на репетицию в театр, отправилась в Замоскворечье, где у старенькой, обедневшей купеческой вдовы снимал дешевую комнату Митя.
Связь их возобновилась, однако длилась не столь долго, как хотелось бы Марье Федоровне. Ее любимый мальчишка заболел, да как… Урывками прибегала мадам Желябужская-Андреева ухаживать за ним, хотя бы у постели посидеть, если уж нельзя было полежать в этой постели. Да, приходилось осторожничать — похоже, у Мити чахотка, а вовсе не тяжелый бронхит, как решили сначала… Сидя над ним, забывшимся в беспокойном сне, Марья Федоровна от скуки начала почитывать брошюрки, которые Митя прятал под подушкой. Принадлежали они перу какого-то человека по имени Карл Маркс и показались Марье Федоровне на диво скучными. Гораздо интересней были разговоры с Митиными гостями.
К ее изумлению, в приятелях у ее юного любовника хаживали не только безденежные шалые студиозусы, но и люди вполне серьезные: приходил какой-то работяга по имени Иван Бабушкин, а другие предпочитали представляться не то псевдонимами, не то кличками. К примеру, среди них оказался некий Грач — с длинным лицом, с ледяными, словно бы пустыми, глазами, а как-то раз мелькнул человек, который назвался Никитичем, хотя это простоватое отчество никак не вязалось с его обликом истинного денди. Разок забежал какой-то малорослый, лысоватый, с хитрыми, вечно прищуренными глазками, которого называли товарищ Ильин (они тут все были товарищи, сии загадочные господа). Потом, позднее, Марья Федоровна узнала, что Грачом звался Николай Эрнестович Бауман, Никитичем — Леонид Борисович Красин, ну а товарищем Ильиным оказался не кто иной, как предводитель всей социал-демократической братии — Владимир Ильич Ульянов-Ленин.
Народ этот показался Марье Федоровне необычным, рисковым и интересным. Ошибался ее муж: она вовсе не была мечтательницей, она была авантюристкой и в Митиных гостях почуяла родственные души. Она с удовольствием продолжила бы знакомство с ними (особенно с Красиным, насмешливая полуулыбка которого ее волновала до дрожи в том же самом, уже упомянутом местечке), да вот какая беда приключилась: о болезни сына прослышали Митины родители, ставропольские мещане, и нагрянули в Москву. Застав сына при последнем издыхании (товарищи-то в основном разговоры с ним вели — о светлом будущем рабочего класса, сугубо наплевав на настоящее — сгорающую в скоротечной чахотке молодую жизнь), родители всполошились и вознамерились увезти беднягу на жаркое южное солнышко. Однако, увы, поздно спохватились: Митя умер — к великому изумлению его любовницы, которая настолько увлеклась умственными и опасными беседами с вышеназванными товарищами, что совершенно перестала слышать надрывный кашель своего «милого мальчика».
Нет слов, Марья Федоровна тяжело переживала эту смерть. Теперь жизнь ее сделалась совершенно скучна: где искать душку Никитича и иже с ним, она совершенно не представляла! Пришлось вернуться домой — и на сцену. Мужа она вовсе перестала замечать. Наконец Желябужский устал от подчеркнутой, просто-таки воинствующей холодности жены и принялся искать утешения на стороне. Марья Федоровна совершенно ничего не имела против — тем паче что она снова увлеклась театром.
Ей всегда хотелось царить на сцене единовластно, затмевая и уничтожая соперниц. Увы, не удавалось — в труппе Станиславского появилась Ольга Книппер, которая переигрывала Андрееву, как хотела. Зато, когда Станиславский решил из Общества любителей искусства и литературы сделать Художественный театр — передовой, прогрессивный, с непривычным, современным репертуаром! — деньги для него нашла не какая-нибудь там Книппер, пусть даже и Чехова,
[30]
не богатая родня купеческого сына Алексеева-Станиславского — эти денежки добыла Марья Андреева.
Разумеется, она вынула их не из своего ридикюля, в котором всегда было пусто (обиженный супруг содержал ее теперь если и не впроголодь, то в обрез). Да и ладно! Состояние ее собственного ридикюля теперь весьма мало заботило Марью Федоровну, потому что к ее услугам был теперь кошелек… да что кошелек — кошель! сундук! банковский счет! — не кого-нибудь, а знаменитого фабриканта и толстосума Саввы Тимофеевича Морозова.
С того самого времени, как его дед, Савва Васильевич, сумел выкупиться из крепостной зависимости от дворян Рюминых и, воспользовавшись тем, что в Москве в восемьсот двенадцатом году сгорело несколько текстильных фабрик, начал с успехом торговать там изделиями своих шелкопрядильных, суконных и хлопчатобумажных фабрик, а потом был зачислен в купцы первой гильдии, удача не покидала семейство Морозовых. Своим сыновьям Савва Васильевич завещал четыре крупные фабрики, объединенные названием «Никольская мануфактура», и белокаменный старообрядческий крест на Рогожском кладбище с надписью: «При сем кресте полагается род купца первой гильдии Саввы Васильевича Морозова».
Однако его внук, Савва Тимофеевич, намеревался жить вечно!
Он окончил отделение естественных наук физико-математического факультета Московского университета, а затем успешно стажировался в Кембридже. Он одним из первых в России стал широко использовать электричество, построив электростанцию в своей вотчине — Орехове-Зуеве, где Морозовы владели практически всем: землей, фабриками, содержали за свой счет полицию, церкви, газеты, школы, больницы и прочее. На Морозовской мануфактуре были отменены штрафы, изменены расценки, построены новые бараки. Савва Тимофеевич завозил из-за границы оборудование и немедленно перенимал новые технологии. Кроме паев фамильного ткацкого производства — огромного, мирового масштаба, — у Морозова имелись собственные рудники, лесозаготовки, химические заводы. Савва Тимофеевич был принят в высшем свете, пользовался расположением премьер-министра Российской империи Витте и удостоился чести быть представленным императору Николаю Александровичу. Купца-миллионера награждали орденами и почетными званиями. «В Морозове чувствуется сила не только денег. От него миллионами не пахнет. Это русский делец с непомерной нравственной силищей», — писали о нем современники.
