Так вышло, что они были написаны на отдельном листке. Правда, с маленькой буквы, но это Красин счел чепухой. Строки, следующие за этими словами, он оторвал.
Надо отдать ему должное: сначала он потратил не меньше десяти минут, пытаясь вновь обратить взбунтовавшегося Морозова в свою большевистскую веру.
Бессмысленно. Более того: Морозов выхватил «браунинг» и пригрозил Красину, что убьет его, если тот не уйдет.
Красин только плечами пожал: ему ли, руководителю боевых групп, профессиональному террористу и убийце, бояться какого-то разбушевавшегося дилетанта!
Он толкнул Морозова на диван, в мгновение ока выхватил из внутреннего кармана свой собственный «браунинг» — и прострелил Савве Тимофеевичу голову. Затем схватил его упавший «браунинг», проверил магазин — полон, выстрелил из него в раскрытое окно, чтобы недоставало одной пули, положил на пол, рядом бросил знаменитую записку — и ловко выскочил в парк: как раз в ту минуту, когда испуганная Зинаида Григорьевна начала биться в дверь. Она успела увидеть только его удаляющуюся фигуру: Красин был в отличной спортивной форме и не беспокоился, что его кто-то может догнать. Тем более полицейские Канн, для которых первое дело — выпить на обед своего знаменитого «rose?»,
[32]
а там хоть трава не расти.
* * *
Красин как в воду глядел. Французская полиция не стала обременять себя расследованием заведомого, как мы бы сказали теперь, «висяка». Тело Морозова в трех гробах отправили в Россию и погребли на Рогожском кладбище, под знаменитым фамильным крестом с надписью: «При сем кресте полагается род купца первой гильдии Саввы Васильевича Морозова».
В русской полиции про вино «rosе?» слыхом не слыхали, но и там предпочли принять версию самоубийства. Бывший премьер-министр Витте уверял в своих мемуарах, что Савва Тимоффевич покончил с собой, потому что не выдержал давления большевиков.
Однако Марья Федоровна Морозова, мать Саввы Тимофеевича, была убеждена, что ее сын убит, иначе она, «адамант старой веры», ни за что не допустила бы, чтобы его похоронили по церковному обряду, да еще в святом для семьи месте.
Кстати сказать, существует донесение графа Шувалова Департаменту полиции, и в том донесении упомянут «один из московских революционеров», а также «революционеры из Женевы, шантажировавшие покойного, который к тому же в это время был психически расстроен. Под влиянием таких условий и угроз Морозов застрелился. Меры по выяснению лица, выезжавшего из Москвы в Канны для посещения Морозова, приняты».
Увы, мер было принято недостаточно, и означенное лицо, то есть Красин, вышло сухим из воды — чтобы спустя некоторое время вместе с Андреевой предъявить к оплате известный полис Морозова.
Зинаида Григорьевна, законная наследница мужа, пыталась опротестовать полис, однако это оказалось бессмысленно. Поэтому через год после трагедии в «Руайяль-отеле» Андреева писала адвокату П.Н. Малянтовичу:
«Покорнейше прошу выдать полученные по страховому полису покойного Саввы Тимофеевича Морозова сто тысяч рублей для передачи Леониду Борисовичу Красину».
В Москве история с полисом вызвала чудовищный резонанс. Сплетни поползли такие, что даже Андреева, которая всегда плевала на всех, принялась опасаться за свою репутацию. Ей было фактически отказано от очень многих домов. Ходили слухи, будто она обчистила Зинаиду Григорьевну на три миллиона. Ну не станешь же справку предъявлять, что, во-первых, полис был всего лишь на сто тысяч, а во-вторых, самой Марье Федоровне из этих денег досталось только тринадцать тысяч, и те пошли сестре, у которой жили дети Андреевой — совершенно ею заброшенные… Остальные деньги были распределены так: тысяча адвокату Малянтовичу, долг некоему К.П. — 15 тысяч, 60 тысяч — Красину, то есть партии. О судьбе одиннадцати тысяч история умалчивает, но должно же было достаться что-то и самой Марье Федоровне, которая трудилась как пчелка, чтобы раздобыть деньги для партии — вернее, для Ленина, который в это время жил в Швейцарии и которому Красин отвез последние тысячи несчастного Морозова, как раньше отвозил миллионы…
Разговоры, стало быть, шли, «честное имя» Марьи Федоровны трепали и трепали. Пришлось ей вместе с Горьким скрыться в Америке, где, кстати сказать, они тоже возмутили общественное мнение: все-таки сожители, а не супруги, это шокировало пуританскую, благонравную Америку, которой последующая сексуальная революция в то время не могла присниться даже в самых бредовых снах. Именно поэтому поездка парочки по Штатам не принесла такого успеха, на который Андреева и Горький рассчитывали. А рассчитывали они собрать для партии сотни тысяч долларов. Однако такие лохи, как Морозов и его племянник Николай Шмидт (о нем речь пойдет чуть ниже), были сугубо отечественного производства, в Америке аналогов не нашлось. Собрать удалось лишь около десяти тысяч долларов, несмотря на все патетические воззвания Горького.
Кстати, Мария Федоровна там тоже произносила речи — перед женщинами:
— Придет время, когда угнетенный народ России будет управлять страной. Женщины борются за свободу так же, как и мужчины. Если мы отдадимся этой борьбе всем сердцем, с твердой решимостью победить, наше дело победит…
Победы пока что, в Штатах, удалось добиться лишь в одном: после обличительных выступлений Горького в американской прессе США отказались предоставить русскому правительству заем в полмиллиарда долларов.
После этого Горький счел за благо не возвращаться в Россию и отправился прямо в Италию, на остров Капри. Вместе с ним поехала и Андреева.
Там, на Капри, она не только обеспечивала бытовые удобства Алексею Максимовичу, писавшему роман «Мать» и прочую классику соцреализма. В качестве консультанта она принимала участие в еще одном блистательном «эксе» своего тайного любовника Красина. И на сей раз дело тоже в какой-то степени касалось морозовских миллионов.
Племянник Саввы Тимофеевича, Николай Павлович Шмидт, был владельцем большой мебельной фабрики. Он, к сожалению, поддался влиянию дядюшки и тоже финансировал большевиков. Но пошел дальше Саввы: вступил в РСДРП. Это был совершенный сумасшедший: он поднял на восстание рабочих собственной фабрики! За что и попал в тюрьму. И это отрезвило его. А еще больше отрезвила загадочная смерть Саввы Тимофеевича. Николай затосковал, вспомнив о том, какую жизнь мог бы вести на свободе… со своими-то миллионами… И когда к нему пришел купленный большевиками адвокат, Николай (взыграла морозовская кровь!) послал его туда, откуда нет возврата. Однако вскоре после этого Шмидт при весьма странных обстоятельствах покончил с собой в тюремной камере. Увы, Морозовым, которые пытались прикрыть кормушку для большевиков, очень быстро наставал конец. Причем их убийцы не затрудняли себя разработкой новых сценариев: «самоубийство» — это надежно!
В отличие от Саввы Тимофеевича Морозова, после смерти которого партия смогла поиметь только сто тысяч (а фактически всего лишь шестьдесят), смерть его племянника сулила куда более блестящий куш. Тут уж в самом деле речь шла о миллионах, которые, как не раз во всеуслышание заявлял Шмидт, завещаны им партии. Однако после его смерти оказалось, что он если и намеревался что-то завещать товарищам по оружию, то забыл это сделать. Официального распоряжения, как поступить с миллионами, не осталось, и их должны были унаследовать брат и две сестры Николая. Однако к Шмидту-младшему явились лично Ленин с товарищем Таратутой — молодым и наглым секретарем Московского комитета РСДРП. По натуре своей двадцатичетырехлетний Виктор Таратута был наемным убийцей, воспитанником (правильней будет сказать — детищем) все того же Красина. Таратута, обаятельно, в точности как его учитель, улыбаясь, сказал Шмидту-младшему:
