Только успела Прасковья утешиться, что любимая дочь и внучка теперь под ее крылышком, как новая новость — брату Василию Федоровичу грозит опала! А все почему? Да потому, что решился поучить жену кулаками!
Велика беда?! Небось для того бабы и замуж идут, чтобы битыми быть!
Прасковья словно забыла, что сама-то она ни разу битой мужем не была. А дочку Катюшку разлучила с мужем именно потому, что герцог Карл-Леопольд слишком часто давал волю рукам. Брат же ее не просто давал рукам своим эту самую волю — бивал жену смертным боем! Она просила развода, за нее вступался отец ее, знатный царедворец и дипломат Григорий Долгорукий, — ну а за Салтыкова горой стояла Прасковья Федоровна. Она беспрестанно просила заступничества и у Петра, и у Катерины Алексеевны. И до такой степени осточертела им, что они стали пропускать эти просьбы мимо ушей, а на письма царицы отвечать и вовсе прекратили. Тем паче что доводы Долгоруких против Салтыкова были совершенно справедливы…
Узнав о таком небрежении государя и его жены, Прасковья Федоровна пришла в ярость. И немедленно принялась изливать эту ярость в посланиях единственному человеку, который ее понимал, который ей сочувствовал, который ее любил и которому она могла довериться вполне, — в письмах к Василию Юшкову, находившемуся в это время в одной из своих вотчин. Конечно, она не обезумела настолько, чтобы открыто доверить бумаге свое недовольство царем, а пуще — «этой змеей подколодной, коя его против любимой невестки наущает». Под «змеей» разумелась та, что прежде звалась «сердешнинькая государыня-царица». Прасковья припомнила ей теперь и ревность к Катюшке, из-за которой Петру пришлось поспешить с поисками мужа для племянницы, вот и отдал ее за кого ни попадя. То есть в несчастливом браке дочери Прасковья тоже винила императрицу! Все пени Прасковьи были надежно упрятаны под причудливое сочетание букв и цифр, которые царица и ее любовник несколько лет назад сами для своей секретной переписки придумали. Ведь иногда так надоедает притворяться! Так хочется дать волю чувствам и отвести душу в откровенной ругани мнимых друзей и тайных неприятелей!.. А изругать Катерину в потайном письме для Прасковьи было как в жару холодной водицы испить.
«Цифирная азбука», придуманная любовниками, на самом деле была проста. Все буквы перенумерованы, подряд и наоборот. Буква, употребляемая первый раз, обозначалась цифрой из первого, прямого перечня нумерации, во второй — из второго, обратного, а попадаясь в третий раз, она так и писалась буквою. Титлы ставили над цифрами, как над буквами, ради путаницы постороннего глаза — буде ему письмо попадется. Количество слов в строке было не произвольное — тут имелись свои хитрости, опять же путаницы ради.
Впрочем, Прасковья Федоровна верила в свою осторожность и в осторожность Василия Алексеевича. Они и впрямь оба были бережны с подобными опасными письмами и по прочтении сразу же сжигали их. Один-единственный раз Юшков отступил от сего правила… и надо же тут было взяться подьячему Деревнину!
В это время царица и Юшков были оба в Москве. Наездами в старую столицу Прасковья останавливалась в доме брата. Юшков хватился пропавшего письма, но вскоре узнал, где оно: Деревнин о находке не молчал, он хотел отнести ее в полицию, а то и прямиком передать государю. Правильно смекнул подьячий: ну кто станет о вещах неважнецких цифирью непонятною письма писывать!
Прознав, где опасная бумага, Прасковья и Юшков немедля решили ее у Деревнина вымучить. В те времена при боярских домах имелись этакие казенки — особые помещения вроде домашних тюрем. При случае там можно было и пыточную камеру устроить… что и сделал Василий Юшков, захватив Деревнина.
Однако человеком Юшков был мягким и, по большому счету, незлобивым. У него недостало духу как подобает истерзать Деревнина. А тот не сознался, где письмо, ибо почуял: в нем и впрямь заключена большая опасность для Юшкова и царицы. Надобно сказать, что у Деревнина давно горела душа против хозяйки и ее фаворита: они то и дело цеплялись к нему, упрекали, мол, он-де их обкрадывает, доходы с имений утаивает, себе в карман кладет. Это казалось Деревнину порядочным безобразием. Нет, его оскорбляло не обвинение — обвинение-то было совершенно справедливым, он воровал у царицы почем зря. Да и разве ж такое возможно — подьячему не украсть?! Дело обыкновенное, стоит ли из-за него свариться и даже драться?
Вот за эти свары и драки он и решил отомстить Юшкову и Прасковье.
Выбравшись чудом из домашней казенки, он ударился в бега, чая добраться до Петербурга, нажаловаться царю на самоуправство его невестки да заодно подать на нее извет в написании цифирного письма. Прасковья подала на беглого подьячего в розыск, его захватили, и обер-полицмейстер Греков, перед Прасковьей заискивающий, сообщил ей, что Деревнин снова в казенке, на сей раз — в полицейской… Обер-полицмейстер вполне уверился, что арестованный действовал «злым, отчаянным, воровским замыслом на честь ее величества Прасковьи Федоровны и к поношению ее имени», а потому предоставил ей полную свободу действий.
Царица немедля собралась и ринулась в Тайную канцелярию, в подвалах которой находился узник. Ворвалась она в сии подвалы с таким напором и яростью, что полицейская стража спасовала перед ней и пропустила к арестанту. Тем паче что при ней было человек двадцать доверенных слуг — мужиков неслабеньких.
Едва завидев Деревнина, Прасковья пустила в ход трость (у нее последнее время болели ноги, она прихрамывала). Сначала она помалкивала и лишь пыхтела; потом принялась причитать:
— Куда дел? Подай письмо сюда! Письмо на меня подал, казну покрал, совсем покрал!
Покрытый синяками и кровоподтеками Деревнин валялся у нее в ногах и каялся. Но Прасковью было не остановить — как же, ведь письмо-то ее где-то у высокого начальства! Может быть, уже кто-то постигнул значение цифр? Она попала в такой жуткий переплет по вине сего недостойного подьячего — и должна его щадить?! Да ведь если до Петра и Катерины дойдет содержание письма — ей, Прасковье, не жить! Деверь, при всей его былой любви к ней, ее не помилует!
И она охаживала Деревнина тростью с новой силой и свирепостью, а затем велела обжигать его лицо головней из очага.
— Благоверная государыня, взмилуйся и помилуй! — закричал ее стременной Никита Иевлев, перекрывая безумный вой Деревнина, у которого сгорели борода и волосы. — Статно ли то, что ты делаешь, и что есть в этом хорошего?!
Но царица его не слышала и слышать не хотела, а через минуту Иевлев понял: это еще цветочки… Прасковья велела принести из кареты бутыль с водкой, облила распятого на козлах страдальца и снова поднесла к его лицу огонь…
Между тем о происходящем в Тайной канцелярии сделалось известно генерал-прокурору Павлу Ивановичу Ягужинскому, который явился в казенку и с превеликим трудом утихомирил разъяренную царицу. Унял он ее лишь тем, что обещал завтра снова отдать ей Деревнина на расправу, причем посулил прислать его домой к Прасковье.
— Пришли в Измайлово! — приказала царица — и сама отправилась в Измайлово, хоть было уже за полночь.
Однако ни завтра, ни послезавтра она Деревнина не дождалась: в Тайной канцелярии порешили ждать государя и отдать дело на его разрешение. Деревнина кое-как начали лечить. Шло время, и Прасковья ждала появления Петра все с большим страхом, ибо до нее начало доходить: она сама, своей бабьей дуростью и вспыльчивостью, придала находке Деревнина чрезмерно большое значение. И теперь Петр не успокоится, пока не узнает содержания цифирного письма…
