Царице, впрочем, и в одиночестве особенно некогда было скучать. Надо было заниматься делом милосердия, помощи бедным, нуждающимся. Множество людей, особенно женщин, взывало к милости царицы и подавало ей через дьяков челобитные о своих нуждах.
«По сиротству своему чаю найти убежище в монастыре и прошу на постриганье, сколько подашь, матушка ты наша и заступница народная»
[42]
.
«Мужа моего убили на вашей государевой службе в Казани, за вас, государей, голову он сложил и кровь свою пролил. Пожалуй меня, бедную вдову, за мужа моего и за кровь, вели меня постричь в Вознесенский монастырь; а я стара и увечна, и скитаюсь меж двор; чтоб я, бедная, волочась меж двор, не погибла, а я, государыня, нага и боса…»
Слушая монотонный голос читающего дьяка, разжалобившись, Анастасия подбирала слезы с ресниц, как вдруг дьяк начал запинаться. Прислушалась к голосу…
«…якобы государь наш Иван Васильевич за спинами прятался, а все подвиги свершал князь Курбский. Он и в бой полки вел, он и коня государева за уздцы тянул, чтоб заставить царя выехать на бранное поле…»
— Что такое? — вскинула голову царица.
Дьяк покрылся красными пятнами и комкал какое-то прошение, бессвязно бормоча:
— Прости, матушка-государыня, не пойму… Бес попутал, подсунули мне сие, подсунули! Не вели казнить…
— Дай сюда! — протянула руку Анастасия.
Дьяк не посмел ослушаться и подал скомканную грамотку. Плюхнулся в ноги. Анастасия с трудом начала разбирать корявую скоропись.
Какой-то человек, забывший назваться, убил слугу своего за то, что тот «лаял царя и называл оного трусом». Оказывается, слуга был при Казани в полку Курбского и теперь болтал языком направо и налево, царь-де при воинском деле молитвами ограничивался да поклоны бил. Курбский есть истинный герой, а вовсе не государь-полководец!
— В печку брось! — хрипло шепнула Анастасия, отшвыривая письмо. — С глаз моих!
Дьяк с готовностью повиновался.
Незнакомая прежде ярость подкатила к сердцу, мешая думать. С трудом удалось Анастасии взять себя в руки, успокоиться.
Уж наверняка не один слуга лишь этого челобитчика распространяет лживые слухи. Она не сомневалась: все наветы исходят из уст самого Андрея Михайловича, неуемное тщеславие которого не удовлетворено полученными почестями. Ему хочется больше, больше… ему хочется всего! Если дело этак дальше пойдет, он не замедлит приписать себе всю заслугу взятия Казани.
Да что ж они делают, советники государевы?! Алексей Федорович Адашев слывет в народе заступником добреньким, он всякую жалобу досконально рассматривает и примерно наказует неправедных обидчиков, помогая обиженным. Конечно, помогает как бы от себя, а наказует-то именем царя! Он даже на пиры не ходит — дескать, ни минуты лишней не может урвать у обиженных и жалобщиков. Как он еще ноги таскает в таком случае? Вранье это! Любит себя Адашев святым выставить. Ни о какой Магдалене и грехах молодости никто теперь не молвливал: якобы в доме у него жила милосердно пригретая честная вдова его верного слуги Мария с детьми, и о ней упоминали с почтением.
Мария… Это же надо! Все та же Машка-Магдалена, вот она кто!
Ишь как искусно и сложилось мнение: Адашев добр да справедлив, а царь не в меру горяч и никому спуску не дает! Так и воображает себе народ молодого царя: вздорное дитятко, способное сделать что-то толковое, лишь находясь под присмотром Адашева, князя Курбского да попа Сильвестра, который чуть что — сразу сечет царя словесными розгами.
И разве только русские люди так думают? Князь Андрей Михайлович общается с ливонскими да аглицкими заезжими людьми и купцами, с поляками да немцами — можно не сомневаться, что и перед ними он клевещет на господина своего! А Сильвестр и Адашев его медоточиво поддерживают. Эти-то, безродные, уж вовсе молчали бы! Их место — во прахе! Ох уж эта русская спесь — каждый мнит себя равным по уму государю, каждый спит и себя на престоле видит. А ведь это лишь в сказках Иван-дурак на престол садится. В сказках — не наяву!
Надо открыть мужу глаза на лживость и двоедушие его советников. Как? Да отвести глаза ложью, устроить им ловушку, подбросить приманку… Но без помощи Ивана это сделать не удастся. Как жаль, что Анастасия так необдуманно сожгла письмо… Ничего, Иванушка должен поверить ей на слово. Она сумеет его убедить!
* * *
Пронеслась весть по Москве, по всей Руси: царь-государь Иван Васильевич тяжко болен, при смерти лежит. Поранил ногу на охоте, а тут и привязался антонов огонь
[43]
. Уже и духовную составил, уже и бояр на присягу своему малолетнему сыну Димитрию созвал.
Он-то созвал, а вот кто пришел на сей зов?
Анастасия, которую вместе с другими Захарьиными позвали в приемную комнату перед опочивальней государя, оглядывалась и украдкой считала. Бояр собралось чрезвычайно мало. Отсутствовали, сославшись на дела, князь Курбский, Алексей и Данила Адашевы, а также поп Сильвестр. Зато из дворца не выходили князья Старицкие: Ефросинья, жена государева покойного дяди Андрея, и сын его, князь Владимир.
Чуть только известия о болезни государевой просочились из Кремля и начали еще неуверенно бродить по Москве, Ефросинья с сыном покинули свою вотчину и объявились в столице — мутить народ. И домутили: то и дело слышались шепотки о том, что присягать должно не законному престолонаследнику, а Старицкому. Каждому ясно, что Ефросинья всегда спала и видела на троне своего сына, а по сути — себя!
Князь Владимир Старицкий и его мать Ефросинья были необычайно похожи друг на друга и внешностью, и повадками, и злобным выражением глаз. Они остались на месте, даже когда все прочие бояре следом за царицей втянулись по одному в просторную государеву опочивальню.
— А ты что же сидишь, князь Владимир? — послышался новый голос.
Анастасия вздрогнула. Сильвестр появился!
Все знали о слабости, которую Сильвестр питал к князю Владимиру. Ходили слухи, что поп присягнуть-то царевичу Димитрию присягнет, однако намерен просить царя назначить опекуном сына не Захарьиных, а именно Старицкого. Но для родственников царицы это конец. И для Анастасии с сыном — тоже…
Ободренные голосом Сильвестра, Старицкие решились войти в опочивальню, хотя государь им сего не дозволял.
Ох, осмелели, черные вороны… Не рано ли? Анастасия бросила на Старицких ненавидящий взгляд, а потом приблизилась к постели мужа. Он смотрел на царицу, слабо улыбаясь, но когда перевел глаза на бояр, ставших в почтительном отдалении, лицо его посуровело:
— Что же вы, господа бояре? Такой шум учинили в покоях, что даже мне, хворому, слышно было. Царь тяжко болен, царь при конце живота своего лежит, а вы… вы отказываетесь целовать крест и присягать нашему наследнику, царевичу Димитрию? Лишь Иван Висковатов, да Воротынские оба, да Захарьины, да Иван Мстиславский с Иваном Шереметевым, да Михаил Морозов исполнили свой долг. Остальные-то чего мешкают?
