Анастасия, приподнявшись, смотрела, как бояре отводят глаза и пожимаются, пятясь к дверям. Те, кто еще недавно громко кричал в приемной, сейчас боялись поглядеть в глаза царя.
Вдруг, посунув остальных широким плечом, вышел вперед окольничий Федор Адашев и, разгладив окладистую бороду, гулко, как в бочку, сказал:
— Прости, коли скажу противное! Ведает Бог да ты, государь: тебе и сыну твоему крест целовать готовы, а Захарьиным, Даниле с братией, нам не служивать! Сам знаешь: сын твой еще в пеленицах, так что владеть нами Захарьиным. А мы и прежде беды от тех бояр видали многие, так зачем же нам новые жернова на свои выи навешивать?
— Да где тебе, Федор Михайлович, было боярских жерновов навешивать? — тонко взвыл оскорбленный до глубины души Григорий Юрьевич Захарьин. — В то время тебя при дворе и знать не знали, и ведать не ведали. Сидел ты в какой-то дыре грязной со чады и домочадцы, а нынче, из милости взятый, государю прекословишь? И где сыновья твои? Они ведь тоже из грязи да в князи выбрались щедростью государевой! Был Алешка голозадый, а нынче Алексей Федорович, извольте видеть, бровки хмурит в Малой избе! Но как время присягать царевичу настало, ни Алексея, ни Алешки и помину нет?
Разъяренный Федор Адашев попер на Захарьина пузом. Вмешались прочие бояре, растолкали спорщиков по углам. Шум и крики, впрочем, никак не утихали.
— А ну, тихо! — внезапно выкрикнул Иван Васильевич — и резко откинулся на подушки, словно крик этот совершенно обессилил его.
Из-за полога вынырнул государев лекарь, архиятер-немец по имени Арнольд Линзей, осторожно провел по впалым вискам государя тряпицей, смоченной в уксусе. Острый запах поплыл по палате, и Иван Васильевич открыл глаза.
— Эх, эх, бояр-ре… — сказал с укором. — Если не целуете креста сыну моему Димитрию, стало быть, есть у вас на примете другой государь? И кто это? Может быть, ты, Курбский? — чуть приподнялся он на локте, вглядываясь в приоткрывшуюся дверь, и Анастасия увидела только что явившегося князя Андрея.
— Напраслину речешь, государь, — негромко отозвался Курбский, проходя ближе к его постели. — Хоть ты и великий царь, а все ж не Господь Бог, — почем тебе знать, что я думаю?
— Значит, не ты будущий государь? — усмехнулся Иван Васильевич. — А кто? Уж не Владимир ли Андреевич Старицкий? Не этот ли сынок мамкин?
— Пусть и мамкин, да не пеленочник! — проворчал кто-то от порога, Анастасия по голосу не распознала кто.
— Не хотите моему пеленочнику служить — значит, мне служить не хотите! — вскричал Иван.
Бояре стояли недвижно и безгласно.
— Вот как, значит, — тяжело выдохнул Иван Васильевич. — Вот как! Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей… Ну, хоть смерти моей дождетесь или прямо сейчас подушками задавите? Царице моей с сыном уйти дадите, или…
Голос его снова прервался. Анастасия вцепилась в руку мужа и зажмурилась.
Молчание. Все молчат! Никто не возражает!
— А вы, Захарьины, чего воды в рот набрали? — повернулся царь к шурьям. — Испугались? Чаете, что вас бояре пощадят, коли вы теперь смолчите? Да вы от бояр первые мертвецы будете! Вы бы сейчас за мою царицу мечи обнажили, умерли бы за нее, а сына бы на поношение не дали!
— Да мы… мы тут… — бормотали Захарьины, медленно приходя в себя от страха.
Курбский вдруг громко засмеялся, но тут же оборвал смех.
— А ну, пошли все вон! — гаркнул Иван Васильевич так, что по толпе бояр пробежала дрожь. Анастасия испуганно распахнула глаза, а Линзей едва не выронил склянку с лекарственным зельем. — Смрадно мне от вас, — добавил царь, морщась с отвращением. — Подите вон! Воздуху дохнуть дайте!
После минутного промедления в дверях образовалась давка. Все спешили сбежать, но кто-то задерживал толпу. Анастасия увидела, что это Курбский — встал в дверях, раскинув руки, и не дает никому пройти.
— Что же вы, бояре? — спросил он с укоризною. — Куда спешите? Разве забыли, зачем пришли сюда? И ты, государь, погоди нас гнать. Не все еще дело слажено.
Растолкав людей, Андрей Михайлович приблизился к дьяку, который держал крест для присяги.
— Вот зачем мы сюда пришли! — склонился Курбский перед царем. — Я, князь пронский, воевода ярославский, присягаю на верность и крест целую тебе, великий государь, а буде не станет тебя, то сыну твоему Димитрию! И накажи меня Господь за клятвопреступление, как последнего отступника.
У Анастасии закружилась голова. Словно во сне увидела она только что вошедшего Алексея Адашева, как всегда с потупленными глазами и в черном кафтане, увидела брата его Данилу, одетого куда щеголеватее. С напряженными, суровыми лицами они пробивались к царскому ложу. Федор Адашев с глупым выражением толстощекого лица следил, как сыновья целуют крест и клянутся в верности царевичу.
Ждал своей очереди подойти присягнуть и Сильвестр.
В рядах бояр настало смятение.
Анастасия переводила взгляд с одного растерянного лица на другое, не в силах понять, что вдруг произошло. Она могла бы руку отдать на отсечение, что Курбский явился сюда с недобрыми намерениями, однако его поступок переломил общее настроение. Именно его — человека, в котором она видела первого предателя! Что же, выходит, письмо, из-за которого разыгралась вся эта история, было клеветой на героического и верного князя? Или… или каким-то немыслимым образом Курбский проник в истинный смысл того, что происходило в последние дни в царской опочивальне?
Она могла предположить все, что угодно. Никогда не докопаться до истины! Остается только снова поверить Курбскому, а заодно умилиться верности братьев Адашевых и Сильвестра.
Анастасия зло стиснула пальцы. Зря все было задумано ею! Царь послушался ее совета, притворился больным, чтобы испытать, кто ему друг, кто недруг… Неужели зря?!
— Великий государь! — послышался пронзительный женский голос, и в опочивальню ворвалась Ефросинья Старицкая. — Великий государь, твои верные слуги, мы, с сыном моим, князем Владимиром, готовы дать…
Курбский то ли откашлялся, то ли подавил непрошеный смешок. Этот звук несколько отрезвил княгиню, похоже, забывшую, что государева присяга — сугубо мужское дело, в которое даже матерая вдова и тетка царева не должна ни в коем случае вмешиваться.
— Сын мой, князь Старицкий… — поправилась княгиня Ефросинья и торопливо пихнула вперед ленивого отпрыска. — Иди, целуй крестик, Володенька, а потом ручку государеву… перед кончиною живота его…
Анастасия стремительно скользнула взглядом по лицам. Кто, кто еще, кроме нее самой, заметил тонкое лукавство, которым княгиня Старицкая окрасила свои последние слова? Кто уже смекнул, что болезнь царя — чистое притворство? Как могли угадать? Неужели лекарь… да, неужели лекарь проболтался Курбскому?!
— Перед кончиною живота моего? — дерзко хохотнул Иван Васильевич. — А хрен вам, бояре! Вот возьму — и ка-ак не помру!..
