Священник толкнул дверь, приложив к тому немало усилий. Вошел без стука. Его приняли деревянные сени, где в углу чуть ли не до потолка были сложены дровишки. Отец Ростислав споткнулся об ведро, из которого торчали острые длинные лучины. Грохот ведра возвестил о его появлении на всю хату.
Олена быстрым движением накинула на мать рушник, и ту с ног до подбородка покрыли вышитые крестиком красные розы и их зеленые лепестки. Тут же из другой комнаты показались кума и тетка Полька, теперь прихрамывающая на одну ногу. И пока Олена провожала батюшку в комнату, главным украшением которой служил белый сервант с чашками и блюдцами, женщины принялись одевать старушку для гроба – в нарядное голубое платье, разукрашенное желтыми цветами.
Тетка Полька, опершись здоровым коленом об изголовье лавки, подняла старуху за плечи. Бабца села послушно, и груди ее повисли. Кума всунула свои сухие руки в подол, расперла его и втиснула в него болтающуюся голову бабцы, которую плечом поддерживала Полька. Женщины сопели и сипели, и за этими звуками скрывалось слабое урчание, исходящее от самой старухи. Та словно с удовольствием и радостью принимала и прикосновения живых рук, и новый наряд. А под него – и новое исподнее, и новые чулки, на которые женщины по щиколотки навязали веревку – чтоб ноги покойницы, уже обутые в новые туфли, ровно лежали на лавке. На голову бабцы был повязан горчичного цвета платок, и надвинут по самый лоб, чтоб скрыть пятна от буряка, соком которого Олена смазывала матери старческие блямбы.
Вошла Олена со слезами, застывшими в уголках глаз. Гремя кадилом, следом за ней показался священник. Едва окинул он взглядом наряженную старуху, руки которой уже покоились на животе. Закатил глаза, вздыхая, задержался на фотографии молодой бабцы, на жемчугах ее матери, еще раз вздохнул и принялся за работу. Окадил бабцу ладаном, окропил святой водой, пробубнил неразборчивые молитвы, в спешке съедая слова, а затем обернулся к трем женщинам, стоящим у стены, держа друг дружку под локти.
– Я прощу, и Бог прощает! Простите и вы! – возгласил отец Ростислав.
Женщины отвечали ему нестройным хором:
– Ощеемо, пусть Бог прощее!
– Я прощу, и Бог прощает! Простите и вы! – во второй раз проговорил священник, на этот раз вкладывая в голос еще больше силы.
И голоса женщин, ответствуя ему, звучали стройней. Так трижды, по обычаю, священник просил у Бога прощения за грехи покойной, и трижды ему вторили женщины. Сама же бабца розовела щеками, чему объяснение давали с ускоренной силой лопавшиеся в ее теле капилляры. Впрочем, как бы то ни объяснялось, а факт присутствовал на лице – для покойницы бабца выглядела слишком веселой, будто не для похорон ее готовили, а для брачной ночи.
Откланявшись и получив с руки на руки от Олены бумажку в пятьдесят гривен, священник покинул хату. Пошел он не прямиком в церковь, а через дворы. И надо ж было ему, переходя через речку, поскользнуться и обронить в воду клобук. Отец Ростислав замахал черными рукавами, но было поздно – клобук вниз дном плыл по воде. И все б ничего, если б не двигался он против течения. Сбежав с мостка, священник понесся было его догонять и даже продвинулся по берегу на пятьдесят метров, но дальше дорогу ему преградил колючий кустарник, зло цеплявшийся за полы рясы. Отец Ростислав приостановился и, потирая глаза толстыми пальцами, продолжал следить за тем, как удаляется против речки клобук. Вот и ворона с карканьем низко пролетела над ним. Вот проплыл клобук под другим мостком, ведущим к двум тропинкам, по одной из которых так неудачно съехала тетка Полька. Дальше виднелся нехороший дом бабки Леськи, в чьем направлении и плыл теперь он. Как ни щурил глаза отец Ростислав, клобук превратился в маленькую точку, а потом и вовсе исчез из виду. Плюнув под ноги, пошел отец Ростислав назад, щупая в руках бумажку и с досадой думая о том, сколько бумажек ему придется прибавить к этой, чтобы купить новый головной убор.
А к дому Олены тем временем потянулись сельчане, чтобы оплакать покойницу вместе с ней. И Лука, несущий в голове тяжелую мысль о пропавшей цепи, был одним из первых. Соседи и родичи набились уже в хату. Кто-то принес твердый калач, а кто-то – темный грош. И то, и другое Олена сунула матери под платье.
– Щоб было с чем на тот свет идти, – прошептала она.
– Матери своей пусть передаст поклон низкий от нас – живых, – сухо протянула кума, входя в комнату.
– Да прощения пусть у нее попросит, что не в родном селе кости ее лежат, – чуть громче заголосила идущая следом за ней тетка Полька.
– Что некуда прийти, могиле поклониться, – поддержала ее кума.
– Сестре своей, тетке моей Оксане, поклон передай, – подхватила Олена. – Передай ей: нема больше коммунистов, что погубили ее.
– Давно уже нема, – проговорила нараспев кума.
– Так давно в семье никто не умирал, – всплакнула Полька, – что покойнички доброй весточки заждались.
– Какой весточки? – перестав рыдать, поинтересовалась кума.
– Что коммунистов больше нема! – отвечала ей Полька.
– Всем дядьям моим передай – свобода давно настала! – зарыдала в голос Олена. – Незалежные мы теперь! Незалежные!
– И моим пусть передаст, – вступила Полька.
– И моим, – говорила кума.
– И нашим, – говорили соседи, тянувшиеся к лавке.
А бабца румянилась, с виду довольная. В каком это еще году было, чтоб ей столько внимания доставалось? Давно и единожды – в день ее свадьбы. И, может, бабца, теперь одаренная людским вниманием, передумала уходить? Не заспешила передать родичам, загинувшим в прошлом, весть о незалежности, наставшей в настоящем. А поспешила б, глядишь, и перестали бы на горе кости греметь, костяными дудками выть. Впрочем, поди разбери эти старые кости, попробуй уразумей – гудом своим они живым напоминают о том, что в могилки закопаны не были? Или о своих прижизненных делах, требуя к тем памяти и уважения? Или, сбросив мясо и кожу, полюбили они петь и плясать на горе – на свободе? Того живым не понять… Но один факт упомянуть требуется, ведь он прямиком проистекает из наблюдений за историей человечества: стоит старым костям побелеть, известкой раскрошиться и сгинуть, как тут же землю покрывают кости свежие – убиенных на поле брани за Отечество или за просто так, то есть за идею. И мог бы живой человек прибрать с земли чужие косточки, особенно если те смерть приняли, сражаясь за вот эту землю и за эту свободу. Однако же факты свидетельствуют об обратном: живым не до мертвых. И никогда горам – и тем и другим, и низким и высоким, и длинным и коротким, а Карпатам в особенности, – не усмирить костяной гуд.
Побелели кости упивцев. Последняя ветхая бабца из Волосянки ушла. А значит, быть вскорости новым костям неприбранным.
Следующим днем с самого утра Волосянку облетела весть: веревка с ног бабцы пропала. Плача, Олена говорила: за всю ночь только раз во двор по нужде сбегала и еще под самое утро коротко задремала. Проснулась, а бабца лежит на лавке, растопырив ноги, и нет на них веревочки.
