– Завтра глянешь на праздник – и тогда в дорогу, – строго, словно приказывая, промолвил Чухрай. – Ведь не каждый день города закладывают. Дело сие и тебя касаемо! Ты же Хаджибей у турка отвоевывал. – Он дипломатично не упомянул о басурманах, чтобы не обижать сидящего рядом Селима.
Кондрат, как ему ни хотелось побыстрее вернуться к жене и сыну, решил остаться. Ведь верно говорил старый – это торжество и его касается. Кровью собственной полил он землицу приморскую.
Весь вечер гостеприимные старики расспрашивали его о том, как растет его сын Иванко, о Маринке, о привольной жизни на Лебяжьем хуторе. Попивая доброе вино, Кондрат рассказывал о своей новой крестьянской жизни. А когда замолкал, на помощь ему приходил Селим, пуская в ход свое восточное красноречие.
Уже время подошло к полуночи, когда их беседа была прервана громкими пушечными выстрелами, долетавшими со стороны моря.
Одарка испуганно перекрестилась. Гости вопросительно взглянули на хозяина. Семен весело захохотал:
– Не пугайтесь! Привыкать надобно. То корабли торговые пришли. Вот и палят – знак подают, что на рейде нашем якоря бросают. Лука Спиридонович ныне мне об этом сказывал. Он об их прибытии давно ведал…
Конец Хаджибея
Солнечным осенним утром все жители Хаджибея собрались на широком пустыре недалеко от развалин старой турецкой крепости. Отсюда виднелась ершистая синева залива, где на якорях стояли три больших корабля. Сюда и привел Чухрай жену, Кондрата и Селима. Здесь уже толпилось высокое начальство, именитые богачи, негоцианты, духовенство. Лучи жаркого осеннего солнца искрили позолоту ярко-пестрых кафтанов и камзолов важных господ. Среди этого блеска первое место занимали сверкающие алмазами митра и ризы митрополита Гавриила – рослого краснощекого чернобородого человека, манерами своими похожего скорей на военного, нежели на смиренного служителя церкви. Рядом с молодцеватым митрополитом градоначальник де Рибас и инженер-полковник де Волан, оба невысокие и поджарые, казались невзрачными.
Многие заметили, что новый градостроитель находится в лихорадочном возбуждении. Обычно скупой в движениях своих, де Рибас сейчас оживленно жестикулировал. На его хитром желтоватом лице появилось невиданное ранее выражение надменного торжества. Он не мог сдержать обуявшее его чувство. Ведь то, к чему он стремился много лет, наконец свершилось. Власть над тысячами людей и огромная сумма денег, ассигнованная на строительство приморского града, теперь в его руках. О, он сумеет распорядиться и тем и другим!..
В группе богачей невольно обращал на себя внимание немолодой тучный щеголь. Его кафтан и шпага переливались драгоценными камнями. Это был помещик и коммерсант Прот Потоцкий. Он возглавлял группу самых важных купцов, среди которых Кондрат заметил и Луку.
– Ну и ловок же Лука Спиридонович! В круг ясновельможных втесался как равный. А нас, что пашу отсюда султанского выкурили, гляди, и близко не подпускают, – усмехнулся Чухрай, когда его и Кондрата, очищая место для господ, грубо толкнул в грудь солдат гарнизонной команды.
Кондрат, оскорбившись, хотел было уйти прочь вместе с Чухраем, но их остановила Одарка:
– Куда же вы? Постойте! Краса яка, бачите! На митрополите шапка от алмазов аж горит!
– Ох и дурна ж ты баба! Ей-богу, дурна! – вылил свое раздражение на жену Семен. – В чем красу нашла? Каждый алмаз в шапке его – слеза наша. Ведь то он слезами нашими усыпан. – Последние слова Чухрая потонули в гнусавом пении дьякона.
После молебна митрополит зычным голосом произнес проповедь и зачитал рескрипт царицы, в котором вицеадмиралу де Рибасу, назначенному градостроителем Хаджибея, повелевалось создать здесь «военную гавань купно с купеческой пристанью». Кондрату и Чухраю понравилось то место рескрипта, где прозвучало имя человека, которого они так любили и уважали и которого почему-то не было в толпе раззолоченной знати: «…работы же производить под назиданием генерала графа Суворова-Рымникского, коему поручено от нас все строения укреплений и военных наведений в той стране».
Слова эти как-то успокоили обоих друзей.
После проповеди митрополит положил камень в основание фундамента будущего храма, названного в честь императрицы церковью святой Екатерины.
Затем духовенство, вице-адмирал и его свита направились закладывать основание других городских строений.
Когда процессия подошла к месту, где вехами были отмечены места будущих домов и сооружений, Кондрат увидел пару белых лошадей, запряженных в плуг. Митрополита подвели к плугу, чтобы он провел первые борозды под фундамент. Гавриил пухлыми руками взялся за чепиги
[68]
. Погонщик – молодой широкогрудый парубок в белой парусиновой свитке – торопил вожжами лошадей. Они потянули плуг, и чепиги вырвались из неумелых рук митрополита. Лемехами заскрипели по твердому грунту. В толпе засмеялись.
– Не гож святой отец ораты!
– На поле робыть – не молитву читать…
Тогда погонщик пришел на помощь Гавриилу, побагровевшему от досады. Он привычно положил широкие ладони на чепиги, и плуг, глубоко врезаясь в землю лемехами, протянул ровную борозду. Митрополит важно двинулся за ним, держа руку на плече пахаря.
Наблюдая за ними, Кондрат почувствовал, как Селим крепко, до боли, сдавил его локоть.
– Ты что? – спросил он ордынца.
Тот молча указал глазами на холмик, в нескольких дюймах от которого прошла борозда. Это была могила Озен-башлы.
Селим побледнел и тяжело задышал от волнения. На его ресницах дрожали слезы. Тоска сжала сердце Кондрата. Как успокоить Селима? Ведь еще немного времени пройдет, и от могилы Озен-башлы не останется следа. На его месте будет выстроено какое-то здание. Неужели все в мире так непрочно? Даже после смерти?..
Охваченный грустью, он все же нашел в себе силы утешить друга. Обняв его за плечи, Кондрат стал рассказывать ему о том, что их домик в Лебяжьем тоже стоит на чьей-то могиле, что, может, и его, Кондрата, кости тоже какие-нибудь люди потревожат в земле…
– Жизнь, брат, – это сила, она все подомнет. Все! – горячо убеждал он побратима.
Селима успокоил не столько смысл слов товарища, сколько участие, которое звучало в голосе Кондрата. А может быть, он смутно понял, что это закон – новая жизнь побеждает, и возникают города и села там, где ранее были пустынные степи, раздольные кочевья да тихие погосты.
В толпе Кондрат с Селимом потеряли Чухрая и Одарку. Но когда вернулись домой, старики уже ожидали их.
Чухраю не терпелось откровенно высказать Хурделице все, что наболело у него на душе.
– Обижены долей мы с тобой, Кондратко. Видно, не о баталиях помышлять нам нужно было, а о грошах, как Лука. Тогда бы и нам почет был, – рассуждал дед.
– А кто б тогда этот край вызволял? До сих пор бы пашам, ханам, султанам да сераскерам всяким кланялись… Так, что ли? – возразил он Семену. – И совсем не жаль мне, что я не гроши, как Лука, считал, а саблей басурманов сплеча жаловал. Не завидую я, Семен, нисколько ни Луке – хозяину твоему, ни иным богатеям. Слава тогда гладка, когда получаешь ее по заслугам. А у них они разве есть? Мы бились за славу отечества, хотя попы не нас сегодня славили, а царица для нас ордена не прислала. Да и тебя, дед, более генерала того, золотом сверкающего, почитаю…
