Среди женщин Максимкиной семьи, разных по характеру и темпераменту, по большому счету не было прирожденных подлых злодеек. В других обстоятельствах они стали бы хорошими хозяйками и добрыми матерями. Но вдовство, тяжелый дневной труд и холодная постель ночью, скученность и, главное, беспросветность, бесперспективность судьбы выплеснули их энергию, неизрасходованные эмоции и чувства в нескончаемую и бессмысленную борьбу друг с другом.
Максимка давно, лет с четырнадцати, научился отстраняться от бабьих склок, оставаться сухим в топком болоте их взаимных упреков и обид. Дай им волю, с ума бы свели. Не лупить же ему мать и теток, как бабка Аксинья. Единственный мужчина, продолжатель рода — его послушались беспрекословно, даже с каким-то радостным почтением: ему не наушничать, при нем ссор не затевать, а то… Что «то», Максим не знал, да и они тоже, но внутренняя политика: «парень в дом вошел — рты на замок» — соблюдалась свято. Это вовсе не означало, что, приведи он жену в дом, ее оставили бы в покое. За неделю обглодали бы Нюраню до косточек.
Степан, брат Нюрани, как-то посочувствовал Максимке:
— Ох, и тяжелехонько тебе, парень, наверное, приходится.
Максимке было невдомек, что, намучившись с коммунарками — женщинами свободного социалистического труда, — Степан отдал бы руку или глаз, но не согласился жить в обстоятельствах Майданцева.
— Дык справляюсь.
— Дык молодец, — насмешливо похвалил Степан. — Организаторская руководящая жилка в тебе, наверное, есть. Тебе сколько исполнилось?
— Двадцать.
— А Нюране девятнадцать. Отец, Еремей Николаевич, рассказывал, ты стихи ей пишешь.
— Ну-у-у… — смущенно протянул Максимка.
— Не нукай, не запряг! — сменил тон Степан. — Ежели с моей сестренкой что-либо непотребное произойдет, то я тебя, парень, мехом вовнутрь выверну!
— Да мы пожениться хотим! Мы любим друг друга! — выпалил Максимка.
— Чего? «Любим»? Ишь как выражаешься, рифмоплет, — снова потеплел Степан. — Пожениться — это правильно, хорошо. А после свадьбы сразу ко мне в коммуну переселяйтесь, там мы из вас выкуем… перекуем… — запутался Степан.
Он явно спешил.
«Разве ты не ведаешь, что она мечтает на дохтора учиться? — подумал Максимка. — Или, в точности как я, считаешь это неосуществимой блажью?» Вслух он ничего не сказал.
— Извини, тороплюсь, — начал прощаться Степан. — Верчусь как белка в колесе. Знаешь, что это такое?
— Нет.
— Богатые купцы и мещане всякие сажали белку в клетку и ставили ей колесо, в котором белка беспрестанно бегала. Если белка не мчится, то организм ее погибает.
— Так ты, выходит, на потеху нынешней власти вертишься? — смело спросил Максимка.
Степан погрозил пальцем:
— Парень, длинный язык отсекают вместе с головой!
Максимка и Нюраня тянули со свадьбой, ждали чего-то. Пока не дождались краха своего счастья.
Пламя
Степан верно предчувствовал, что после визита Сталина в Сибири начнутся недобрые перемены. Но он и в страшном сне не смог бы увидеть размаха этих перемен.
Курс на всеобщую коллективизацию проводился параллельно раскулачиванию. По большому счету раскулачивать в Сибири было уже некого. Но Центр слал планы, а краевые органы брали повышенные обязательства.
Стон и вой стоял по всей России. Не осталось ни одной зажиточной семьи, которая не подверглась бы раскулачиванию. Спаслись только те, кто, наступив себе на горло, прокляв черта и бога, успел вступить в колхоз. Однако расейские кулаки, высланные в Западную и Юго-Западную Сибирь — немногие, только те, кто сумел сохранить работников в семье, — оказались на плодородной земле, в которую вгрызались, работая по двадцать часов в сутки, и закрепились.
Это была страшная волна человеческого месива, которая катилась по стране от западных границ к восточным, и сибиряки приняли на себя самый трагический удар, потому что им откатываться было некуда. Сибирским кулакам высылка предстояла в места, где человек прожить не может, сколь бы отчаянно ни трудился — не людские места, да и не для всякого зверя. Из Омской области ссылали в Верхне-Васюганский (Кулайский) район. Непроходимые болота, летнего пути нет, земледелие невозможно — гиблый край.
Именно тут Данилка Сорока стегал нагайкой первых ссыльных — белогвардейцев, церковников, прочую интеллигенцию. Они строили лагеря, то есть вышки, комендатуру и бараки для охраны. Строили до последнего. Последних, кто не сдох, Данилка расстрелял. Врагам революции — будущим ссыльным — жилья, считал Данилка, своровавший немало денег, не полагается. Лопата в руки, и пусть землянки роют.
Он вернулся в Омск героем. Слова «Васюган» и «Кулай» еще полвека будут вызывать у омичей холодную судорогу ужаса.
Медведевы-старшие, не без стараний Данилки, попали в первый список на раскулачивание, зимой двадцать девятого года.
Степану, приехавшему в Омск, старый знакомец, бывший адъютант Вадима Моисеевича, шепнул:
— Медведевы в Погорелове твои? Они в списке, по первой категории.
— Как по первой? — ахнул Степан.
То, что его мать могут раскулачить, он предполагал. Но почему по первой категории?
Всего категорий было три. Степан наизусть помнил: «Первая — контрреволюционный актив, участники антисоветских и антиколхозных выступлений; вторая — крупные кулаки и бывшие полупомещики, активно выступающие против коллективизации; третья — остальная часть кулачества». По первой категории подлежали аресту главы семейств, а остальные члены семьи — на выселение. То есть на Кулай. По второй категории выселялась вся семья, опять-таки «в необжитые районы», на тот же Кулай. Третья категория выселялась в пределах своих районов проживания.
— Я тебе ничего не говорил, — предупредил адъютант. — По старой памяти. Завтра Сорокин с отрядом в Погорелово выезжает. — И ушел бодрой походкой занятого человека, на ходу просматривающего бумаги.
Степан двинулся по коридору в противоположную сторону, хотя ему туда было совсем не надо.
Он испугался. Степан не испытывал страха, когда выходил один на один с медведем или с матерым сохатым, только азарт. Он не боялся завалить взбесившегося быка или пьяного мужика с топором. В Гражданскую войну он поднимал бойцов, когда еще не кончился артобстрел, — выскакивал с маузером в руке и орал: «За мной, чалдоны! За нашу революцию!», и оглохшие, не слышащие себя, орущие не про революцию, а «мать-перемать» сибиряки бросались за ним в контратаку.
Степан боялся только собственной беспомощности, неспособности защитить родных и близких.
Ноги вынесли его на улицу. Как будто ноги думали вместо головы, в которой находится мозг. Василий Кузьмич мозг человеческий возвеличивал, затейливо рассказывал… Доктор! Аким и Федот, работники! Матери их всех посчитают. Раскулачивают прежде всего тех, кто имеет работников.
