Рядом с хозяйкой суетился доктор в накинутом на плечи незастегнутом зипуне. Аким и Федот держались поодаль, у амбаров. Еремея Николаевича и Нюрани не видать.
Сорока помнил, как уже стоял вот так перед Анфисой Ивановной, когда пришел награбленное золотишко реквизировать, хотел нахрапом взять — не получилось. Теперь отыграется, теперь у него приказ имеется…
Данилка достал постановление о раскулачивании и принялся читать. Его никто не слушал, все смотрели на Анфису, застывшую, как монумент. Кто тут главное действующее лицо, было понятно. Никак не Сорока.
— Позвольте, милостивый государь! — Василий Кузьмич засеменил с крыльца. Какие три батрака? Покорно прошу! Я свободный гражданин…
Он не договорил. Сорока достал из кобуры маузер, небрежно, не целясь, наставил в грудь доктору и выстрелил. Василий Кузьмич беспомощно взмахнул руками и упал. Анфиса бровью не повела. Толпа ахнула: взгвизнули бабы, рыкнули мужики, кто-то выматерился. Доктора в селе любили, он многих вылечил в своей анбулатории, последний год «не практиковал» и превратился отчасти в блаженного — вечно хмельного, болтливого, но доброго и незлобливого.
Парася, утром отправившаяся в родной дом, припозднилась, быстро ходить она не могла, переваливалась из стороны в сторону, как жирная утица. Вместе с матерью Парася подходила к дому Медведевых, когда услышала звук выстрела и последовавший затем многоголосый людской крик ужаса.
Расталкивая односельчан, Парася протиснулась через толпу. Анфиса Ивановна стояла на крыльце. Похоже, на праздник собралась, только шубу еще не успела накинуть. А на запорошенных, давно не подметаемых досках двора лежал… Василий Кузьмич… в луже крови, которая сочилась из-под него, впитывалась в снег, расплывалась неровным красным пятном. И никто не спешил доктору на помощь!
Парася дернулась, но мать цепко схватила ее за локоть:
— Стой!
— Да он же!.. Как же!.. — принялась вырываться Парася.
— Стой! Анфиса знает, как надобно.
— Будем еще сопротивление оказывать? — с мерзкой улыбкой спросил Данилка. — Или добровольно проведем мероприятие?
Анфиса посмотрела на него, точно на противного мерзкого гада, которого только что заметила. Скрутила фигу и, резко выпрямив руку, ткнула в сторону Данилки:
— Рыло у тебя коротко! Облизьяна в портупее! — Вскинула голову и обратилась к людям, как пророчество огласила: — Помните! Где наглость и похабство, там подлость и рабство!
Данилка вскинул маузер и сделал шаг вперед.
— Горит! — крикнул кто-то. — Дом горит!
Из незапертой двери белый дымок сначала заструился нежными струйками, а потом повалил широким столбом. Перед выходом на улицу Анфиса высыпала угли из печки на солому.
Поклонилась в пояс:
— Прощайте, люди!
Отыскала взглядом Парасю:
— Прости!
Развернулась и шагнула в дым, мгновенно закашлявшись.
Загорелся не только дом, но баня, амбары, подожженные Акимом и Федотом. Последнюю волю хозяйки они выполнили на совесть.
Толпа, поначалу застывшая в немом ужасе, была вынуждена отступить на улицу — дым не давал дышать, жар становился нестерпимым…
Потом, вспоминая, одни люди говорили, что слышали предсмертные дикие вопли Анфисы, а другие им возражали: разве в том ужасе можно было разобрать бабий крик?
Выли, сильнейшей тягой сотрясаемые, точно адовы музыкальные инструменты, трубы двух печей, домашней и в летней кути. Скулили в предсмертной муке собаки, надрывались коровы и лошади. Полыхало мощно, как перед концом света. Это и был конец родового гнезда Турок-Медведевых.
Вдруг вылетел петух. Пронесся по воздуху на горящих крыльях и рухнул прямо у ног Данилки, испачкав сажей его щегольские сапоги. Все посчитали это знаком проклятия Сороке.
Кроме Медведевых, у Данилки было постановление на раскулачивание еще одной семьи в Погорелове. Завороженных гибелью красивейшей усадьбы, давящихся слезами, восхищенных мужеством Анфисы Турки и раздавленных собственной беспомощностью людей погнали к другому дому.
Сорванное представление, о котором так долго мечталось, озлобило Данилку до крайности. Он надеялся учинить революционный суд на глазах Степана и Параськи. Но Степана не было, да это и к лучшему, потому что триумфа не вышло. Полуобморочную Параську мать и помогавшие ей бабы поволокли домой.
Второе раскулачивание Данилка провел стремительно и с некоторыми нарушениями порядка. Торопился залить горечь провала. Ссыльно-раскулаченным полагалось брать с собой носильные вещи, утварь — не более того, что помещается на одни сани или в телегу. Данилка этим пренебрег. Нагайкой выгнал из дома хозяина, его жену с молочным младенцем, троих детей. Они успели схватить только верхнюю одежду. Так и двинулись в сопровождении одного из бойцов в сторону сборочного пункта раскулаченных, где будет сформирован обоз на Кулай, от Погорелова сорок верст.
Данилка торопился, чтобы потешиться вторым актом спектакли. Он обожал театр — там на сцене все придуриваются. Устраивал свои постановки одной и той же пьесы, не надоедало. Наслаждаться людской подлостью он мог бесконечно.
— Теперь это все ваше! — зычно объявил Данилка, махнув за спину, на дом раскулаченного. — По революционной справедливости, добро кулака-кровососа принадлежит вам! Разбирайте! Оценку завтра произведет председатель сельсовета. Корова — рупь, самовар — копейка! — загоготал Данилка.
Он ожидал, что погореловцы бросятся, расталкивая друг друга, хватать дармовое, тащить скот…
Но они стояли молча.
Раскулаченный мужик не был богатеем. Под кампанию попал, потому что приютил поповен — трех девок, которые оказались на улице, когда арестовали отца Серафима с женой. Поповен зачислили в батрачки, что и послужило основанием для раскулачивания. Теперь несчастные девки стояли в стороне, сцепившись руками, раскачиваясь от страха.
Вдалеке пылал дом Анфисы Турки.
Сначала ушел один человек, потом другой, третий, группами стали покидать место спектакли, никто не проронил ни слова, ушли все зрители, включая активистов. Остались только мать и отец Данилки.
Мать плакала безмолвно, не утирая слез. Ручейки на щеках, прихваченные морозом, напоминали раны, точно мать кто-то полосовал ножом по лицу.
Отец на трясущихся ногах подошел к Данилке:
— Гнилое семя! Проклинаю тебя! До последнего часа буду Господа молить, чтобы послал тебе смерть лютую и страдания нестерпимые. За всё горе, что ты…
— Да ладно! — перебил Данилка. — Раскудахтался. Придержи язык, а то я могу…
— Стреляй! — Отец вдруг рванул доху, обнажив грудь в редких седых волосках. — Убей отца! Освободи!
— Егор, пойдем! — Подошедшая мать запахнула на отце доху. — Пойдем домой, родной! — Она повернулась к поповнам: — Идите с нами, любезные.
