— Ну что вы, дядя Марат! — обрадовалась сестра, снова устремляясь к двери. — Можете не сомневаться. Я за Катюшкой присмотрю, чтобы в драки не лезла!
Англия, 1905 год
— Нет, мистер Дойль, вы как хотите, но так нельзя! — расхаживая с только что прочитанной рукописью по кабинету, горячился секретарь писателя — невысокий чопорный брюнет с зачесанными на аккуратный пробор редкими волосами неопределенного цвета и тонким скептическим ртом под узкой полоской усов. От возмущения вены на его высоком лбу вздулись, а воротничок вздыбился острыми накрахмаленными углами к по-мальчишечьи оттопыренным ушам. — Над историческими романами вы, сэр Артур, работаете тщательно, скрупулезно сверяясь с многочисленными источниками. Для защиты безвинно оклеветанного Джорджа Эдалджи готовы рыть носом землю, собирая доказательства его непричастности к убийству лошади. А тут?
В сердцах он хлестко ударил листами о ладонь.
— Рассказы о Холмсе вы пишете порой очень небрежно, отчего в них полно вопиющих ошибок и несообразностей!
Автор нашумевших историй о знаменитом сыщике оторвался от изучения карты военных действий, которую штудировал, собираясь переделать рассказ «Ветеран 1815 года» в одноактную пьесу, и с интересом осведомился:
— Каких, например, дорогой Альфред?
— В той местности, о которой вы пишете, — секретарь снова потряс исписанными листками, — совершенно точно нет железной дороги, а у вас на этом строится сюжет!
— Нет? Значит, я проложил, — большое круглое лицо Конан Дойля тронула едва заметная улыбка. Пышные пшеничные усы дрогнули, и писатель кинул на негодующего секретаря насмешливый взгляд, призывая обернуть все в шутку. Но Альфред Вуд был неумолим.
— Нет уж, сэр Артур! Автор должен отвечать за каждое написанное слово! Вы предлагаете читателю поверить, будто за две минуты Холмс может преобразиться так, что даже Ватсон не узнает его!
— Вполне реальная ситуация. Я сам так умею.
— Да? Вы полагаете? — в голосе секретаря звучал неприкрытый скепсис. — Или взять собаку доктора.
— Какую собаку?
— Вот! Вы уже и сами не помните! А я вам напомню. Договариваясь в первой повести снимать квартиру, Холмс и Ватсон обсуждают, какие у кого недостатки и как они могут помешать совместному проживанию. Ватсон говорит, что у него есть щенок бульдога. И больше об этом бульдоге не встречается ни единого упоминания! Куда он делся? Сбежал?
— М-м…
— В «Человеке с рассеченной губой» жена называет Ватсона Джеймсом, — безжалостно продолжал перечислять секретарь, — и это при том, что его зовут Джон! А уж в «Пестрой ленте» парадокс на парадоксе! Где вы встречали «болотную гадюку, самую смертоносную индийскую змею», которая приучена пить молоко из блюдца, спускаться по шнуру от колокольчика, а затем по свисту хозяина возвращаться к нему по тому же самому шнуру через вентиляционное отверстие?
— Что-то не так, Вуд?
— Но болотных гадюк нет в природе! Змеи не пьют молока! Они его не переваривают! И они почти совсем глухие — у них нет внешнего уха! Чем ваша гадюка слышала свист? И наконец, ни одна змея не сумеет взобраться по шнурку от колокольчика!
— Но, мой друг, в детективных рассказах, как мне кажется, главное — драматизм, а точность в деталях не так уж важна.
— А что прикажете думать людям, которые сначала прочли, что ваш Холмс — «всегда встает рано, съедает неизменный завтрак и уходит из дома до того, как поднимается Ватсон», а уже в следующем рассказе ваш главный герой «встает по обыкновению поздно». В одном рассказе Холмс говорит, что нисколько не интересуется философией, а в другом — цитирует малоизвестных философов и объясняет философские системы. Ну и, наконец, как же все-таки выглядит инспектор Лестрейд? Из «щуплого человечка с изжелта-бледной крысиной физиономией и острыми темными глазками» он вдруг превращается в «коротышку, похожего на бульдога»!
— Ну, все! Хватит! — писатель отбросил лупу, при помощи которой исследовал карту, и хлопнул широкой ладонью по столу. — Я не собираюсь ничего переделывать! В отличие от вас, Альфред, я не считаю сыщика своим лучшим персонажем, и хотя и зарабатываю в основном за счет Холмса, не придаю ему значения, ибо он никогда не сделает меня великим литератором!
Из-за плотно прикрытой двери донеслись оживленные голоса, и писатель, рывком поднявшись из-за стола во весь свой замечательный рост, в два шага преодолел расстояние от рабочего кресла до порога и, распахнув дверь, раздраженно крикнул в глубину коридора:
— Что там за шум? Или кто-то забыл первое правило этого дома — когда я работаю, не должно раздаваться ни звука!
Секретарь кинул на босса сердитый взгляд. Еще год назад писатель позволял своим детям — семнадцатилетней Мэри и четырнадцатилетнему Кингсли — в любое время заглядывать к нему в кабинет, независимо от того, работает он или нет. Но теперь! Теперь все сильно переменилось. В последнее время мистер Дойль сделался раздражителен и резок. И на то имелись причины. Тринадцать лет назад врачи внезапно обнаружили у его жены скоротечную чахотку и сообщили безутешному супругу, что дни бедняжки Луизы сочтены. Однако год проходил за годом, но слабая женщина продолжала по мере сил бороться с недугом. Нельзя сказать, чтобы мистер Дойль был этому обстоятельству очень рад, ибо сердце его целиком и полностью принадлежало другой.
Другую звали Джин Леки. Когда они познакомились, писателю было тридцать восемь, а ей двадцать два. И трудно было не замечать, как светлело лицо этого рослого здоровяка в присутствии девушки, с которой преуспевающий автор нашумевших детективных историй познакомился на обеде у друзей. Но, как истинный джентльмен, джентльмен до мозга костей, Артур Конан Дойль старался не афишировать свои чувства. Мисс Леки отвечала взаимностью своему немолодому обожателю, и, понимая, что счастье с Джин так возможно и в то же время пока что недосягаемо, сэр Артур в последнее время все чаще и чаще срывался на родных, стараясь как можно меньше времени проводить в доме на Теннисон-Роуд.
— Папа, мы просто хотели сказать, — робко сообщил из-за двери юный Кингсли. — Маме сегодня лучше. Доктор Роджерс разрешил ей небольшую прогулку в парке.
— Что? Прогулку? — повысил голос писатель. — А помнит ли ваш доктор, что я и сам некоторым образом врач? На мой взгляд, прогулки могут вызвать у нее обострение болезни. Но раз доктор Роджерс так считает, не смею ему перечить. Так маме и передай — если она желает подышать воздухом — то почему бы и нет?
— А ты пойдешь с нами?
В голосе сына сэра Артура явственно слышалась надежда.
— Я? — смешался отец. — Нет, мой мальчик. У меня крикетный матч. Скажи маме, чтобы теплее одевалась.
Когда за разочарованным юношей закрылась дверь, Дойль обернулся к секретарю и доверительно проговорил:
