Гоняли туда-сюда по лужам пацанов с соседних дворов, уходили зареванные, мокрые, цедили сквозь слезы и зубы свои мелкие, маленькие деньки: седьмого апреля, десятого мая, и Ляля победоносно усмехалась влажными бледными губами, после чего каждый из нас отпускал жесткую птичью лапку крошечного страдальца с Ленинской сорок шесть – беги, малыш, не говори маме, что бродил по лужам, до утра, она и так догадается, материнское предвидение не хуже нашего домашнего.
Ляля не боится стать матерью, Ляля вообще ничего не боится, кроме скорого отъезда – все эти несколько месяцев она задумчиво упаковывает каждую тетрадку, каждый блокнот в целлофановый пакетик, подписывая его несмываемым маркером, часами бродит с нами по слякотному весеннему городу, хватая прохожих за рукава пальто и улыбаясь, пока рот до рвоты наполняется солью и кровью, обнимает кирпичные углы домов, триумфально хамит директору школы, забирая у него ветхие справки про свое образование – Ляле уже можно не ходить в школу, доходит там, и беременность доходит там, шепчут соседки, доходит-доходит, и тянется, как жевательная резинка и поезд в Москву, влажный апрельский вечер, и живот все больше, и вот уже восьмой ящик запечатан ее самодельной девичьей печатью с бельчатами и белым голубиным пухом – то ли надгробие, то ли багаж, не поймешь, не разберешь.
В то время отъезд был как смерть, и мы провожали Лялю, будто на эшафот, паковали ее как на «Титаник», завидовали и ненавидели, и она, хохоча, обнимала нас, повисая на наших плечах, как на последних качелях своей здешней жизни, и обещала писать. Мы отлично знали, что оттуда никто никогда не пишет. Да и какой смысл в этих письмах? Все равно, что явиться на бабушкину могилу и получить от нее прямо там в конверте записку о том, что все хорошо, отлично устроилась. Мы сами видим, что отлично устроилась, мы тебя и устраивали, первыми швырнув горстку земли на палубу твоего деревянного трансвселенского лайнера – ты пропутешествовала, пожалуй, уже до самого центра планеты и вот-вот сгоришь, но не сомневаемся, что устроилась отлично. Все, что происходит с близким человеком по ту сторону, нас не интересует и интересовать не должно. Поэтому важно правильно попрощаться – и это искусство мы освоили в идеале.
Ляля говорит, что через десять лет, когда отучится и станет сама зарабатывать, обязательно приедет. Нам бы этого не хотелось: кому охота видеть, во что превратился близкий человек через десять лет после того как? Однако, это важная часть нашего ритуала: обещания встреч в раю, там, где никто никого не узнает и никто никого не помнит. Мы заходим по колено в лужу после ливня, Ляля опускает в нее ладони и молчит. Она и так все про нас знает. Ей немного тяжело сидеть, мешает живот. В принципе, это все похоже на затянувшийся прощальный поцелуй – кромешная вспышка затмевающего все знания, полученного неведомым запретным способом, но не имеющего никакого смысла, потому что вся информация друг о друге у нас уже есть. Способ, которым она получена, самый примитивный, но для нас самый болезненный: близость, ясность, эта изматывающая вечерняя беготня. Ляле хочется повторять напоследок эти тягостные вечерние поцелуи регулярно, каждый день, но мы быстро мерзнем, и соседи каменными птицами смотрят из окон, да и ей тяжеловато сидеть, мешает живот. Кто это был, Ляля? Ляля тяжело поднимается, выпрямляя тонкие, как оторванные ветром ветки деревьев, узловатые ноги, с ее ладоней капает серая чугунная дождевая вода. Кто-то смотрит на нас из маслянистого вечернего окна. Скоро она уедет, и ничего этого больше не будет. Кто, Ляля? Если не мы, то кто?
Она говорит, что никто, и мы ей верим. Или шутит: святой дух, весенний снеговик, валялась пьяная этим невозможным своим будущим в снегу, а поднялась уже вся нафаршированная этой серебристой пыльцой, которая начала виться, прорастать, забиваться в нос и наполнять живот чем-то жарким, жалким, вибрирующим и слепым, как котята. Она никогда не врет: про нас, например, она сказала, что мы никогда никуда не уедем и всю жизнь проживем здесь, в этом слякотном дворе, так оно и случилось, а когда вся жизнь закончилась, мы переехали в города побольше, но это не считается, ведь там была непрерывность.
Лешу мы знали давно, он был из этих, немного надменных низкорослых парней с гитарами из двора через дорогу: пару раз играли двор-на-двор в футбол не на жизнь, а на последующую кровавую драку; дал кому-то из нас щелбана, но мы скрутили руки и сразу нет-нет, мир и дружба, не дали сигарету, потому что не курили, он курил, и в отместку сам предложил нам вонючую, как смерть, ржавую табачную пачку. Отказывались, но прижал, заставил, потом долго хохотал, наблюдая, как мы харкаем на зеленые подъездные стены непереносимостью этой дерзкой приметы чужой юности. Зеленые, зеленые. Мы помнили только свои зеленые, как стены, лица, его шрам над бровью, его скользкий вопрос про пластинки: темный типчик, чужие дворы, ни шагу к нашей луже.
Ляля встретила Лешу в последний день перед отъездом, они буквально приклеились друг к другу в бесконечной, тяжелой, как свинец, очереди за хлебом. Лялю родители попросили купить побольше черного хлеба, потому что там, в этой послесмерти, в направлении которой они уже покорно склонили, сложили все свои чемоданы, черный хлеб на вес золота, сказали они.
«Зильберманы позвонили и попросили привезти им две буханки», – уточнила Ляля про черное золото. Никому из нас никогда не могли бы позвонить Зильберманы – как телефонная связь способна преодолеть этот невидимый черный океанический водораздел между этой жизнью и другой, подземной, пылающей и превращающей родное во всеобщее?
Возможно, Зильберманы могли звонить только тем, кто сам находился как бы на пороге этого большого перехода в неведомое – тем, кто, как наша Ляля, на несколько месяцев завис в порхающем, невыносимом состоянии прощания с собственной судьбою навсегда.
От Ляли разило этой рассыпающейся судьбой едко и терпко, как трупным ядом – возможно, поэтому Лешу, любителя темной ночной музыки, притянуло к ней резко и неотвратимо, как порой притягивает взгляд масштабный пожар на соседней улице: ни оторвать, ни прекратить, все возгорелось и пошатнулось. Из хлебного они шли уже вместе, пошатываясь от страсти и томного, дымного ужаса. Леша держал в руках пакет с десятью хлебами – чтобы беременная Ляля не таскала тяжести.
Дальше все завертелось, как дождевые хляби в мутной бездонной луже: вот Ляля с кислой улыбкой сообщает нам, что еще непроявившийся, малознакомый нам Леша пообещал принять этого невозможного ребенка, как своего. Вот мы, неловко хихикая, зажали ее в подъезде, чтобы выяснить, как вообще это все могло получиться, но она виновато пожала плечами, после чего помахала перед нашими лицами своими крошечными распухшими пальцами, складывающимися в невозможную, как змея, цифру. Завтра в десять у них самолет, прочитали мы в мельтешении костяшек и обгрызенных заусенцев. Видимо, в нас тоже открылся дар предсказания – но это исключительно предсказания самолетов, которые увозят от нас в небытие главного человека в нашей крошечной, но навсегда теперь другой, жизни – дар сверхценный, но использовать его можно только единожды, и мы выпили его весь, кромешным и горьким пушечным залпом. Почти как проглотить разом стакан чужой крови.
Случившееся, очевидно, раздосадовало Лялю, как будто разрушив ее планы на новую жизнь с чистого листа, на достойное закрытие этого эпизода своей возможно позорной биографии. Пока ее мама и папа топтались, как сонные вечерние птицы, вокруг чемоданной цитадели, Ляля и Леша, обмирая от ужаса, шатались по пыльным подъездам, беспрестанно целуясь, шепчась о несбыточном, обещая чушь, похищение, побег и отмену судьбы. Тот факт, что они как минимум десять лет жили на расстоянии сотни метров, но рассмотрели друг друга только в этот невозможный последний день, который, казалось, никогда не наступит (мы все время, как заколдованные, думали о нем все эти месяцы и не могли представить: неужели когда-нибудь мы будем в этом самом дне, и он будет не завтра, а в окончательном и вечном сегодня?), пугал и завораживал Лялю, и они бродили по дворам заторможенные, тихие, слипшиеся в какую-то бесформенную лягушачью подушечную фигуру.
