Араб что-то сказал по-арабски и протянул ей термос с молоком. Взяла, сделала вид, что глотает, жидкость обожгла ей губы, вернула.
– Я почему про паспорт спросила, – продолжила она. – Ветеринарный контроль же. Я когда-то, когда была журналистом, еще до всего этого, в нормальной жизни, писала колонку с новостями, связанными с животными и границей. У меня был просто пунктик на этом – эти вот новости. Каждые две недели колонка, и постоянно столько всего! Я ходила каждый день на сайт Погранкомитета и смотрела новости – там, знаете, регулярно пограничники хвалились тем, каких животных хотели контрабандой провезти, но ничего не вышло, обезвредили, нашли. Однажды конфисковали десять той-терьеров, как-то их расфасовали в кульках прямо под капотом, скотчем сонных приклеили. Нашла пограничная собака Магда, терьерчиков, облизывала капот и выла, так и написали в новостях: ну, щеночки же. Так, знаете, отклеили и потом раздали своим же, пограничным родственникам, детям. Один живет в той же семье, где Магда, так она думает, что это ее щенок, а он взрослый уже, но все равно хватает за холку и носит всюду, перекладывает с дивана на диван. Да! Это я звонила и расспрашивала. Еще была история с попугайчиками. Это когда птичий грипп, помните? В общем, конфисковали триста волнистых попугайчиков. Они без ветеринарных сертификатов были, поэтому и везли тайно, внутрь колеса-запаски их нафасовали. Начинили, то есть, колеса попугайчиками, как конфетами – тоже сонными, ну. Так слушайте, пограничники их сожгли в муфельной печи! Меня особенно испугало, что в муфельной, что это такое вообще, я не знала, но слово было страшное: муфельная. Такое концлагерное. Как будто печь, где сжигают детей и маленьких животных. Я потом нашла в интернете про муфельную печь – она и правда малютка совсем, в ней только совсем беззащитных сжигать. Попугайчики, писали потом, были здоровые, чирикали и резвились – в газете так и сформулировали: чирикают, резвятся. В муфельной печи чирикают, резвятся, ну. Триста попугайчиков! Якобы было дорого на каждого выписывать ветеринарный сертификат. Щеночков, например, было семеро, это семь сертификатов. А тут триста – кто бы такое оплачивал? Значит, дешевле сжечь попугайчиков. Я вот думаю: кто их жег? Есть ли такая должность на границе – сжигатель попугайчиков? Я звонила потом туда и спрашивала – сказали, что их вначале усыпили, а потом уже сонных туда накладывали в печь. Мне представлялись почему-то такие живые факелы, которые летают по комнате – все триста, а их направляют в печь газетами и лопатами, захлопывая дверцу время от времени, чтобы не вылетели и не подожгли таможню…
Обезьяна Жозефина заползла ей на колени и обвила ее шею щетинистыми руками.
– Я, наверное, вас заболтала уже? – шея полностью мокрая от пота и ужаса. – Просто я люблю животных и переживаю все время за них. Наверное, это ваша домашняя обезьяна? Она такая воспитанная, такая человечная.
Жозефина рыгнула ей в ухо и всхлипнула, как невеста, потрясая плечами.
Сдержалась, чтобы не закричать, не сбросить с себя, не завыть. Страшно, а что поделать. Это нормально, что страшно, такие условия.
Араб почему-то начал петь – медленную, красивую песню с чудовищным текстом – неразборчивым, конечно, но было почему-то понятно, что чудовищным: сама фонетика была резкой, липкой и едкой, как помои. Может быть, это был и не арабский, подумала она, вроде бы это красивый заклинательный язык, а тут какая-то жидкая грязь, а не язык – наверное, это вообще никакой не язык, если так жутко получается.
Хотя нет, язык служит нам для передачи неких сообщений, успокоила она себя, и этот неприятный песенный вареный язык, запекающийся в мозгу серебристой пеной, тоже передает сообщение и информацию: кромешную жуть и кошмар и ощущение ошибки, вот что он передает. Хорошо еще, что она не глотнула молока. Хотя вот обезьяна глотнула – и ничего. Впрочем, у нее отрыжка – может, ей живот болит?
– Скоро граница уже, Жозефина, тебе не надо в туалет? – захохотал водитель. – А, не надо?
Араб посмотрел в окно и засуетился: начал торопливо снимать с себя все одежды и пытаться запихнуть их в чемодан. Через пять минут он остался совершенно голый – она видела впереди его подрагивающие, как туман, молочные дряблые плечи, никогда не видевшие солнца – возможно, он разделся впервые в жизни, подумала она. Ее это уже не удивляло, хотя все равно пугало, но было так страшно и странно, что уже не страшно и не странно.
– Еще недавно какой-то мужик вез двух павлинов в багажнике, – продолжила она ватным голосом смертника, чтобы как-то разрядить обстановку. – Причем не усыпленных даже, они просто сидели там, как курочки, с перевязанными ленточками хвостами, чтобы не замаслились. Тоже нашла пограничная собака Елена. Так странно, что у собак на границе человеческие имена. И все эти имена непременно указываются в новостях. Я одно время даже вела каталог пограничных собак: собака Елена, собака Магда, собака Елизавета. Собак с мужскими именами на границе, кажется, нет. Наверное, кобели не работают пограничными собаками из-за темперамента, или что. Павлинов конфисковали, но что с ними сделали – непонятно. Пытались выяснить, пограничники не сказали. Ну вот что они могли сделать с павлинами? Хотя, может, начальник какой на дачу себе взял. Хочу павлинов на дачу, говорит, пусть ходят там, чтобы все богато было. Я вот надеюсь, что так и было.
– Ценник! Ценник! – вдруг страшно закричала обезьяна.
Успокоила себя – обезьяна просто что-то там себе кричала, а звучало похоже на «ценник», не может быть, чтобы обезьяна осознанно произносила какие-то звуки.
Тем не менее она окончательно поняла, почему боится обезьян: они ведут себя как душевнобольные, это невыносимо больно видеть.
На всякий случай нашарила левой рукой в кошельке под одеждой нужную сумму, отсчитала ровно семнадцать бумажек, все уже хорошо знают, сколько там нужно, зажала деньги в кулаке. Вот и ценник.
Машина притормозила – все, уже граница. Араб держал в руках стеклянную трубку, наполненную чем-то белым. Вдруг она поняла, что его тошнит – прямо в трубку. Все-таки хорошо, что она отказалась от молока.
– Полная уже? – поинтересовался водитель, глядя на своего голого страдающего соседа, в очередной раз скорчившегося над трубкой. – Просто граница уже, когда передаешь, полная должна быть. Иначе можем и не пройти, и что тогда?
Араб ответил что-то неприятное и скривился, раздались физиологичные звуки, похожие на бесконечный мясной дождь.
Она гладила обезьяну по голове вспотевшей ладонью. Казалось, что на ладони – глаз, и этому глазу очень больно, и он плачет. Больше в ней ничего не плакало. Ну, давай, скорей. Подъезжай.
Вдалеке показалась будка пограничника.
– Давай сюда, все, – водитель забрал у соседа стеклянную трубу, наполненную до краев чем-то белым – не таким белым, как молоко, а белым кромешно, невозможно, болезненно. – Уже отдавать надо. Жозефина, у тебя с собой уже все? Все с собой?
Обезьяна отползла в угол и начала, дрожа, стаскивать с себя памперс, потирая ногу об ногу.
– Быстрей давай, мать твою! – вскинулся водитель, – Быстрей! Я же сам не могу, ты же знаешь, не могу сам же! Уже в каждой руке белый! Белый в каждой, а ты свой черный сама должна! Уговор же был!
