– А тебе что-то нужно? – спросила Лиза. – Ты есть хочешь?
– Лиза, – еще мягче сказал Марк, – Ты, пожалуйста, думай о себе. Заботься о себе. Я сам о себе позабочусь.
– Пить? – спросила Лиза высоким и гулким, как у болотной птицы, голосом.
– Я сам потом пойду и куплю, – уже с какой-то жалостью сообщил Марк. – Два чизбургера. Можешь принести мне два чизбургера.
Лиза сделала по пыльному асфальту три шага, потом развернулась и сделала два шага обратно. У нее на коленках сидело по мухе, на одной – простая зеленая, на другой – маленькая черная, липкая, виноградная, даже мошка скорей.
– Ну что еще? – очень усталым голосом спросил Марк. – Можно я просто посижу спокойно?
Лиза сняла с плеча сумочку с документами, достала из кошелька деньги, засунула их в карман шорт. Повесила сумочку на шею Марку. Марк сделал особенное лицо – как будто он сейчас заплачет. Он и правда почти плакал, так его все это достало.
– Ну, там просто цыгане, – тихим мрачным шепотом уточнила Лиза. – Они там стоят всюду, смотрят сразу, как будто уже знают все, кто куда едет и где слабые места. Я не могу, вдруг потянут и оторвут, а там паспорт, а там Шенген, ну пожалуйста, мы же еще в Барселону хотели в ноябре. Ты просто сиди, и все.
Марк вздохнул. Сумочка болталась на его шее, как радиоприемник.
Лиза отошла еще на пять шагов и обернулась. Подпрыгнула и помахала рукой.
– Лицо, лицо, не делаем злое лицо! – прокричала она. – Радиоприемник!
Марк закрыл уши руками и чуть не поджег себе левый висок.
Лиза пошла напрямик через всю эту огромную, жаркую, троллейбусную привокзальную площадь. Вдалеке сиял храмом Макдональдс, после четырех часов троллейбусной маеты хотелось ванильный коктейль, горное озеро, еще раз искупаться, два чизбургера, обернуться белой лебедью и кувшинчиком родниковой водицы, и хорошо, что я не курю, а то даже просто так одышка, подумала, переступая через высокий белый парапет. Без дурацкого чемодана с кривыми колесами должно дышаться легче, но вообще-то было не так уж и легко.
Вокруг роилось, билось и толкалось в ноги и локти чужое лето, стремительно исчезающее. Маршруточники вставали на ее пути, как горы: Алушта! Ялта-Мисхор! Партенит, кому Партенит, через пять минут отправление! Налетели бородатые поджарые старухи с корзинами медового, солоновато блестящего инжира. Валила невидимой зыбкой лавиной вдоль асфальта душная выхлопная гарь. Дети с белыми головками горделиво, как маленькие княжичи, сидели на огромном лиловом чемодане-троне, который будто бы ехал сам по себе. Прямо в лицо вдруг ворвался, закричал усатый, пахнущий серой, землей и потом мужик: Гурзуф! Гурзуф! Партенит! Всюду шумело, бурлило состояние первого дня, первого дымного часа отпуска, этих ранних утренних минут только что с поезда. На земле, будто в ожидании троллейбуса, лежала пыльная чурчхела. В Макдональдсе нарядные по случаю первого сентября симферопольские второклассники мутузили друг друга только что выданными учебниками и кричали: «Ты, Варерик, подонок! Ты, Варерик, пидарас!» Тот, кто был Варериком, бил-бил учебником шутливо и манерно, и вдруг начал натурально убивать, просто по-настоящему метить уголком энциклопедии в висок, все завизжали, Варерик просто сорвался, не выдержал, видимо, его гнобили весь первый класс и настала минута мести, ад взросления. Бледная тетя уронила поднос и сказала: «Ну вы гниды». Очередь превратилась в обычную толпу, из которой Лиза тут же выбралась вся измятая и в чужом ржавом мороженом. Ее вынесло к стеклянной двери, около которой стоял совсем маленький мальчик и громко, монотонно вопил: «Нельзя фотоаппарат, курите собаку! Нельзя фотоаппарат, курите собаку! Нельзя фотоаппарат, курите собаку!» Лиза обернулась, ей невыносимо захотелось увидеть собаку, которую малыш предлагает выкурить, ей уже чудился дредастый венгерский пули, но когда толпа прижала ее к двери всю целиком, выяснилось, что мальчик просто читает запрещающие знаки на стекле: «Нельзя фотоаппарат! Курить! И собаку! Нельзя фотоаппарат! Курить! И собаку!» Господи, господи, кричала в ответ какая-то женщина, возможно, мать, я уже поняла, спасибо за информацию, прекрати, прекрати!
Лиза захотела фотоаппарат, курить и собаку, для этого надо было выйти из Макдональдса как минимум. Куплю просто водички, сказала она себе, и снова выбралась на площадь.
Алушта, Массандра, Ялта, Мисхор, Ливадия, Алупкинский парк! – закричало над ее ухом так, как будто кого-то режут. Лиза засунула руки в карманы шорт, чтобы убедиться, что деньги не пропали. Цыгане сидели у автобусика, сложенные узко-узко, как вещи. Куда-то бежала толпа, как будто целый народ навсегда уезжал в эмиграцию. Таксист заблокировал троллейбус и погано ржал в окошечко. Маша уронила боржоми и получила по жопе. У обочины большая компания желтых, как тюльпаны, шелудивых собак сосала сумку из кожзама.
Лиза подошла к синего цвета маршрутке и села в нее. Мужчина с огромным волосатым носом спросил у нее, в багаже ли чемодан. Лиза кивнула. Ее соседи были белые-белые, как молочная пенка.
Маршрутка ехала два с половиной часа, Лиза немного поспала, когда проснулась, как раз была фактически набережная, где Ленин. Она выпрыгнула из маршрутки, немного прогулялась по набережной туда-сюда, купила бутылку грузинского лимонада, села на лавочку под пальмой. Это был идеальный, тихий летний день – видимо, до первого сентября уезжают самые шумные, многодетные, обремененные школьниками туристы, и остаются только сонные старички, вяжущие бабушки, отчисленные студенты. Лиза пила лимонад, рядом какой-то бабушке стало плохо, Лиза отдала ей лимонад, потому что сразу сказала: «Я вам сейчас помогу», но вспомнила, что оставила аптечку в сумке (там был нитроглицерин, Лиза все время носила с собой самые важные таблетки мира, готовая к тому, что в какой-то момент придется спасти человека от смерти сердечной, удушья, отека Квинке), и отдала бабушке лимонад, чтобы не позориться, и вообще нехорошо давать зря надежду. Бабушка выпила лимонад, раскраснелась, повеселела. Ее забрала какая-то другая бабушка, наверное, подружка, и они, радостно щебеча и держась за руки, убежали к морю.
Лизе раньше всегда снился один и тот же сон про то, как она уезжает из Крыма, упаковывает чемоданы, опаздывает на поезд и вдруг вспоминает о том, что ни разу так и не искупалась в море, как так? В этих снах она изо всех сил пыталась справиться, словить ускользающую суть этого неведомого морского, отменить поезд, сдать билет, даже пойти на осознанность и заставить себя на дрожащих медленных ногах спуститься по ступеням вниз, к санаторским нагромождениям гальки, но там уже безжалостно шумела оживленная автострада, лился горделивый чугун, пел бетон и до горизонта маршировали небоскребы, это был уже другой сон, черт побери, а в том к морю не спуститься никак, только бежать на поезд и переживать о том, что так и не искупалась.
Но в эту поездку в Крым Лиза купалась предостаточно – чтобы убедиться, она проворно лизнула собственное запястье: соленое, как огурец. И жесткие, как сушеная ламинария, волосы. Лиза завязала их узлом, как могла, спустилась к морю, свободно прошла сквозь вольно разложенные лежаки, разноцветные платки и прозрачные целлофановые медузы, начиненные персиковой костью, скинула шлепанцы и вошла в воду по колено. Потом подумала секунд пять, прошла немного вперед и поплыла – как есть, в майке и шортах.
